Этайн, дочь Хранительницы

Кажется, впервые Бейю не исполнила своего обещания: никто их в городе не только не накормил, но даже и не встретил. Побродив возле каменной стены, окружавшей город, в конце концов они устроились под раскидистой кроной старого тиса.

После заката быстро похолодало, и вскоре все трое основательно продрогли. У Беорна не попадал зуб на зуб и вовсю бурчало в животе, но держался он стойко, по-воински, не жаловался. Блис хлюпала носом, то и дело чихала, но тоже, вопреки обыкновению, не плакала. А Бейю сидела между ними, обхватив руками колени, и то ли дремала, то ли делала вид, что дремлет.

Так они и просидели под тисом до самого рассвета, сбившись в кучку и прислонившись к толстому покрытому красноватой шершавой корой древесному стволу. Из спящего города не доносилось ни звука. Лишь когда за рекой стало светать, вдруг со всех сторон защебетали на разные голоса весенние птицы, и пели они точь-в-точь как в родных краях Беорна, словно передавали ему оттуда привет. А поутру Бейю повела Беорна и Блис внутрь городских стен — через высокие ворота, мимо полусонного усатого, как давешний уэл, стражника.

Беорна город ошеломил. Всё было ему в диковинку: и мощеные улицы, и высоченные — хотя все-таки не достававшие до неба — каменные дома, и появившееся вскоре множество незнакомых людей: мужчин и женщин, молодых и старых, от мала до велика лопотавших между собой на непонятном языке уэлов. Раз за разом Бейю пыталась заговорить с кем-нибудь из них, но всякий раз человек либо равнодушно пожимал плечами, либо поспешно отходил, словно боялся набраться от нее какой-то скверны. Наконец откликнулась старая женщина с морщинистым лицом. Одета женщина была странно: в темно-бурое глухое платье безо всяких узоров и вышивок и в белый платок, совершенно скрывавший волосы. Однако говорила она все-таки по-человечески, хотя и коверкала слова.

Женщина оказалась кем-то вроде годи — служительницей здешнего бога. Так, по крайней мере, Бейю позже объяснила Беорну. Из путаного рассказа сестры тот сумел понять, что такие женщины не только молятся и приносят жертвы, но еще и заботятся о бедных и бездомных. Беорну стало тогда очень обидно. Какие же они бедные, какие бездомные? У них ведь есть самый настоящий дом на болоте, а в доме — немерено сколько отцовской военной добычи!

Но тот разговор случился уже потом. А тогда Бейю бухнулась перед женщиной в буром платье на колени и отчаянно взмолилась о помощи. Та сначала испуганно отпрянула, но все-таки не сбежала, прислушалась. Осенила плачущую Бейю знаком своего бога, вздохнула:

— Это с матерью-настоятельницей говорить надо, не со мной.

А потом все-таки объяснила, как добраться до их то ли капища, то ли жилища, называвшегося «монастырь».

До монастыря — высокого серого дома с окнами в два ряда — они дошли втроем. Внутрь зашли только Бейю и Блис: брать с собой мальчика в жилище строгих целомудренных жриц сестра не решилась. А обратно Бейю вышла одна. Вышла — и сразу же принялась успокаивать недоумевавшего Беорна, объяснять, что добрые жрицы взяли Блис к себе на воспитание, что всё с ней будет хорошо и что в жертву своему богу они ее точно не принесут. Рассказывая всё это, Бейю пыталась улыбаться — а у самой из глаз катились крупные слезы.

Остаток дня они вдвоем бесцельно бродили по городу. То и дело Беорн ощущал на себе угрюмые, враждебные взгляды уэлов. Лишь однажды к нему подошла простоволосая девушка с цветной ленточкой на груди и молча протянула ломоть хлеба.

Хлеб Беорн честно разделил с сестрой. И это было всё, что перепало им из еды за весь день. Слишком мало, чтобы почувствовать себя сытым. Наоборот, есть теперь хотелось только сильнее. А из домов, как назло, доносились вкусные запахи — где свежевыпеченного хлеба, где жареной рыбы, где мясной похлебки. Беорн тайком, стараясь, чтобы сестра не заметила, то и дело глотал слюнки.

А вечером нежданно-негаданно случилась беда. Они с Бейю шли по широкому проходу между домами и, изо всех сил избегая говорить о еде, обсуждали, где бы поискать себе местечко для ночлега. А прямо перед ними неспешно, вразвалку, вышагивала толстая, как бочка, уэлка с большой продолговатой плетеной корзиной в руке. И надо же было этой уэлке ни с того ни с сего взять да споткнуться на ровном месте! На ногах толстуха устояла, но корзина выпала из ее руки и, стукнувшись о камень, опрокинулась на бок. А из корзины посыпались на землю маленькие круглые хлебцы странно желтого цвета.

И тут Бейю словно сошла с ума. Только что едва переставлявшая ноги, она вдруг бросилась к раскатывавшимся во все стороны хлебцам, стала лихорадочно хватать их и складывать себе в подол. «Сейчас, сейчас мы с тобой поедим», — бормотала она себе под нос.

Сначала толстуха ошарашенно смотрела на происходившее и молчала — а потом вдруг истошно завопила. На крик со всех сторон сбежались люди, обступили Бейю, зашумели, загомонили. Затем откуда-то появился высоченный черноусый воин в блестящей шапке. Подойдя к толпе, он что-то прокричал грозным голосом, и тут же все расступились. Раскрасневшуюся Бейю вытолкнули ему навстречу.

Когда воин уводил Бейю, та рыдала. Любопытные зеваки шли за ними следом, переговаривались. То и дело Беорн различал среди непонятных уэльских слов брезгливое «саксоняйд». А толстуха ползала на четвереньках по земле, складывала свои проклятые хлебцы обратно в корзину, и Беорну чудилось, что она злорадно ухмыляется.

Растерявшийся Беорн оторопело смотрел на происходившее и не двигался с места. Спохватился он, лишь когда толпа скрылась за домом. Кинулся вдогонку, завернул за угол — и вдруг оказался на большой круглой площади, окруженной высокими каменными домами. От площади разбегались в разные стороны целых четыре дороги, и все они были безлюдны. Чуть поколебавшись, Беорн свернул направо, в узкий кривой переулок: вроде бы с той стороны доносились далекие голоса. Он бежал что было сил не разбирая дороги, прямо по разлившимся тут и там дождевым лужам. В лицо Беорну из-под ног летели грязные брызги, потом вдруг противно закололо в боку, но он все равно не замедлял бега. Позади остался один дом, другой, третий... Между тем переулок взобрался в гору, стал еще у́же, потом круто повернул — и неожиданно уперся в глухую стену. Едва не налетев на нее, Беорн наконец остановился. И, чуть отдышавшись, прислушался.

Вокруг царила тишина, лишь где-то совсем вдалеке зловеще гугукал лесной голубь.

И тогда Беорн заплакал.

Так у него началась совсем другая жизнь — одинокая и безрадостная. День за днем Беорн бродил по городу, перебиваясь найденными на улице объедками и редкими подаяниями. Поначалу ему приходилось совсем трудно: говорить по-уэльски он не умел, а горожане то ли не знали правильного языка, то ли не желали показывать, что знают. Иной раз какая-нибудь злобная старуха и вовсе плевала ему вслед. Еще хуже были дети: те с каким-то упоением дразнили его, швырялись камнями, а иногда и колотили. Он был «саксон» — этого хватало для ненависти и презрения.

Потом Беорн помаленьку выучил самые нужные уэльские слова: «бара» — хлеб, «мар плег» — пожалуйста, «мэр рас» — спасибо, — и жить стало чуть полегче. Однако заставить себя просить подаяние именем здешнего бога, Йеси Криста, он не мог: не пристало воину отрекаться от Вотана и Тиу!

Бывало, что Беорн даже порывался вернуться домой на болото — однако удерживала боязнь не найти дороги, а еще больше — надежда увидеть сестер. Но о судьбе Бейю ему так ничего и не было известно. А по вечерам Беорн приходил к серому монастырскому зданию и подолгу стоял, вглядываясь в узкие решетчатые окна. Даже узнав, что́ такое стекло и как оно умеет отражать свет, он все равно пугался всякий раз, когда видел в них похожие на пламя отблески закатного солнца. Порой ему вроде бы удавалось различить за каким-нибудь из окон темные силуэты людей, но никогда он не был уверен, что это ему не померещилось. А на улице Блис не появилась за все время ни разу. И с каждым днем Беорну становилось всё тревожнее за младшую сестренку. Ох, зря Бейю отдала Блисси этим жрицам, зря им поверила!

Между тем дни сменяли друг друга. Сначала увяли и осы́пались лепестки на терновнике, потом на боярышнике, потом настало и тут же пролетело время желтого духовитого липового цвета, и наконец покраснели ягоды на рябинах. За лето Беорн пообвыкся в городе, научился бродячей жизни. Поначалу он приноровился было собирать большие куски хлеба, появлявшиеся каждый вечер возле одного из городских домов — пока не увидел однажды, что хлеб этот раскладывает как раз перед его приходом какой-то жрец Йеси с длинной бородой и выбритым лбом. С тех пор Беорн стал обходить этот дом стороной. Уэлам он по-прежнему не доверял, а их годи — особенно.

Затем он облюбовал окрестности другого дома — серого, каменного, двухэтажного, одиноко притулившегося снаружи от городской стены. В этот дом почему-то очень любили приезжать гости: чуть ли не каждый день там появлялись новые, незнакомые Беорну, люди. Гости приезжали с другого берега реки, на день уходили в город, но непременно возвращались на ночлег. А потом они уезжали — кто обратно, а кто куда-то дальше, в сторону заката.

Кормили хозяева гостей щедро, и недоеденное частенько перепадало Беорну. Высокая полная женщина с вечно непокрытыми волосами, выносившая ему объедки, тоже была уэлкой, но почему-то казалась ему добродушной и нестрашной, а еще она чуточку умела говорить по-человечески. Впрочем, до конца Беорн ей тоже не доверял и, заполучив ломоть хлеба или еще какую-нибудь снедь, тотчас же торопливо уходил. Потом он сбега́л по узкой тропинке вниз, к реке, где бежала чистая и вкусная вода, и пировал.

Так он жил бы и дальше, но лето уже вовсю катилось под горку. Ночи становились всё длиннее, а Беорн теперь то и дело просыпался на рассвете, дрожа от холода. Такими утрами он часто вспоминал первую ночь, проведенную в этих краях. Как же славно они тогда сидели втроем под деревом, а Беорн прижимался к теплому боку Бейю и грелся!

Но утренние холода оказались лишь началом больших неприятностей. Однажды вечером, придя по своему обыкновению к двухэтажному каменному дому, Беорн не нашел подкармливавшей его добродушной уэлки. На кухне вместо нее хозяйничала незнакомая женщина, худая и хмурая. Женщина, казалось, совсем не замечала Беорна — спасибо, хоть не гнала прочь. Впрочем, он оттуда быстро ушел сам, так ничего и не дождавшись.

По привычке Беорн все равно отправился в долину — только вот запивать вкусной речной водой на этот раз было нечего. Он спускался по хорошо знакомой, выученной до последнего камешка, тропке, далеко внизу, как всегда, шумела река — но мира, к которому он едва успел привыкнуть и приспособиться, больше не было. В воображении Беорна одно за другим рисовались добрые, ласковые женские лица: матери, Бейю, полной уэлки из каменного дома — а наяву перед глазами всё расплывалось, и по щекам предательски катились слезы. И конечно же, как и должно быть, если воин ведет себя неподобающе, его мысли подслушал кто-то из зловредных паков. А что делает пак в таких случаях? Разумеется, устраивает какую-нибудь злую каверзу! Вот и стронулся со своего места на тропке такой надежный, не раз испытанный камень, а Беорн, оступившись на нем, с размаху угодил ногой в глубокую яму. Боль была короткая, но такая сильная, что у него прямо-таки полыхнуло перед глазами яркое пламя. Зато пак своего добился: разом сделалось не до обид и не до воспоминаний.