Алесия, барышня в бегах

17. Песнь.

Это было чудо. Мне дали собственную маленькую, уютную комнатку, с кроватью, столиком и зеркалом, из кухни «Оршойи» мне принесли ужин, или, вернее, уже завтрак. Я поела и, как была, в своём тесном платье, повалилась на кровать. Я сразу уснула, и спала без снов.

— Открой! Открой, девочка, ты что, всё ещё спишь? — Этот крик разбудил меня.

Я еле открыла глаза, я совершенно не понимала, где нахожусь. С удивлением я смотрела на скатерть с бахромой, на искусственный цветок в стеклянной вазе, на часы, в форме совы. Время на часах показывало восемь. И я решила, что это утро, я, вдруг вспомнив, всё, вспомнив своё прослушивание, вспомнив день перед ним, разозлилась. Зачем меня будить в такую рань? Я ведь и легла то только в шесть!

— Открой мне, Алесия, тебе скоро уже выходить на сцену! — продолжал яриться за дверью голос Оаннель Хелок.

Как на сцену? Утром?

— Но сейчас же утро!

— Да какое утро! Вечер! Скоро ночь! Через пятнадцать минут тебе петь!

И Оаннель грузно затопала прочь от моей запертой комнаты.

«Как это петь?» — поразилась я, — «прямо сейчас?» Как петь? В чём? Моё свадебное платье окончательно скатилось в дурно пахнущую несвежесть, замаскировать то, что я спала в нём, было невозможно. Плеснув себе на лицо воды, из умывальника, я пулей полетела за Оаннель.

— А в чём мне выступать? Я не могу выступать в этом платье! — я показала на себя, — оно мятое и грязное, оно рванное…

— Н-да… — протянула Оаннель, оглядывая меня, — не переживай, от нашей прошлой певички осталось парочка платьев. Правда, она была шире тебя… Но ничего, как-нибудь приноровишься. Бобби! — крикнула она, — отведи Алесию в гримерную!

И безропотный медный Бобби повёл меня тёмными коридорами к какой-то тесной каморке, полной застоялого, спёртого запаха человеческого тела, оставшегося, как я поняла, от прошлой певицы.

— Там на столике остались духи, — сказал мне Бобби, и ушёл.

Духи действительно были. Была и та самая «парочка нарядов», необъятные балахоны, все в блёстках и перьях. Накинув на себя один, я кое как подвязала его валявшимся на туалетном столике поясом (подозреваю, что на самом дее это было боа). Потом я щедро обрызгала себя духами — так как эти тряпки попахивали чужим потом, — и стало ещё хуже. Потому что духи воняли дезинфекантом. По крайней мере, на мой вкус. Уж не знаю, что там различала в этом запахе его прошлая владелица.

— Алесия, ты готова? — спросила меня Оаннель, отворяя дверь, и просовывая в костюмерную свою большую, украшенную бусами голову, — О, да ты приоделась!

В голосе Оаннель ясно слышалась брезгливость.

— Ладно, может со сцены всё, что на тебе надето, будет лучше выглядеть, — сказала она, — выходи, я тебя провожу.

Я провела по волосам рассечкой, глянула на себя в зеркало, увидела, что синяк на лбу никуда не делся и горит огнём — и в таком виде двинулась на сцену.

— А сейчас! — начала говорить робот — конферансье, — впервые на этой сцене барышня Алесия Норова!

Зал ресторана был полон людей. Мужчины в строгих костюмах и расслабленных свитерах болтали с дамами в жемчугах и шёлке. Звучала музыка, головы клонились друг к другу… Но стоило конферансье назвать моё имя, как все эти лица повернулись к пустой сцене.

— Давай, — подтолкнула меня в спину Оаннель, — не опозорься!

Чётким шагом я вышла на середину сцены, сложила ручки на животе, и запела:

Улыбаюсь, а сердце плачет…

По рядам зрителей прошёл коллективный вздох. Дама прямо передо мной отвернулась от сцены, и взяла в зубы соломинку коктейля, её спутник наклонился, что то шепнул и оба они рассмеялись. Мои зрители один за другим отвлекались от моего пения и начинали говорить, есть, усмехаться…

Это значит, моя отрада,

слов не надо и встреч не надо, –

Пела я, но никто уже на меня не смотрел. «Робот и то был лучше» — сказал кто-то, сидевший справа от сцены.

И тут прямо на меня упал занавес. Зрители расхохотались, я, спотыкаясь, и падая, качнулась назад, но была грубо подхвачена мощными руками Оаннель, и водворена на место.

— Ты что творишь! — шипела она на меня, — ты как поешь!

А невидимые зрители, скрытые от меня тяжёлым, пыльным занавесом, продолжали хохотать.

— Ты думаешь, что у тебя есть голос? Или, думаешь, что петь умеешь? — ярилась Оаннель, — да ничего у тебя нету и не умеешь ты ничего! Драма, вот всё, на что ты можешь рассчитывать! Вспомни всё самое плохое, что было в твоей жизни, и иди пой! Пой, как вчера! Чтобы за душу брало! Люди ждут от певицы чувств, понимаешь? Обнажённых чувств! А колоратуры им и робот показать сумеет!

Я не знала, что такое «колоратуры» но были и не до того, потому что Оаннель снова грубо толкнула меня — на этот раз прямо под поднимающийся занавес.

— Простите нашу юную певицу, — разнёсся на весь зал голос Оаннель, — девушка слегка перенервничала. Алесия, пой.

И все снова ко мне повернулись.

Я повела взглядом по залу, я зацепилась за худощавого молодого человека и представила себе что это Бэзил. В глубокой тени за этим парнем сиде ещё кто-то — и я назначила этих людей гостями моей сорванной свадьбы.

Улыбаюсь, а сердце плачет

в одинокие вечера.

Я люблю тебя.

Это значит —

я желаю тебе добра.

Это значит, моя отрада,

слов не надо и встреч не надо,

и не надо моей печали,

и не надо моей тревоги,

и не надо, чтобы в дороге

мы рассветы с тобой встречали..

Я не заметила, как допела. Мне было слишком плохо. Песня, как будто, вытянула из меня все жилы — но тут грянули аплодисменты. И я поняла, что справилась.

— Молодец! — крикнул сидевший в первом ряду джентльмен с мундштуком в зубах, — хорошо поешь, детка!

И все зрители снова принялись есть-пить. Я поклонилась жующим, не глядевшим на меня лицам, и качаясь, на негнущихся ногах, спустилась со сцены. Я поплелась в свою гримерную, я плюхнулась там на стул, увидела в зеркале своё лицо — и решила, что больше не хочу петь. Никогда.

— Ты чего тут сидишь? — закричала Оаннель, тяжёлыми шагами заходя в гримерную — надо петь ещё раз! Роботы на сцене людям не нравятся!

И я спела снова. И ещё раз. А потом прошёл час, и я пела опять. Всего до утра было десять моих выступлений, и скажи мне кто раньше, что можно устать, спев десять раз «улыбаюсь, а сердце плачет», я бы не за что ему не поверила. Но я устала неимоверно, я чувствовала себя как выжатый лимон.

Но это было не единственной моей проблемой. Потому что выходя на бис последний раз я увидела среди зрителей его. Эбрела Доньярта. Он стоял, он надменно улыбался и бурно мне аплодировал.