На руинах империи

* * *

Назавтра стало еще хуже.

С каждым их шагом по земле болезнь давила сильней. Это чем-то напоминало движение под водой, как будто все сущее прогибалось под невидимым весом. Только давление воды было естественным, и таких как Гвенна, кто испытывал его всю жизнь, даже успокаивало, а это новое ощущение представлялось каким-то маслянистым, и привыкнуть к нему не получалось.

Конечно, по-настоящему это не мешало идти. Воздух остался воздухом, земля – землей. Давление тяготило не члены, а разум. Кто-нибудь из них то и дело вскидывал руку, смотрел на нее и, спохватившись, растерянно опускал. Гвенне и самой хотелось так сделать – удостовериться, что она еще целиком здесь, что никакая часть тела не отстегнулась. Она не удивилась бы, увидев, что у нее недостает ноги, или исчезла кожа, или что внутренности тянутся за ней по камням, блестящие и бесчувственные. Опуская глаза, она всякий раз испытывала вспышку облегчения: всё на месте, бледная кожа обгорела на солнце, рубцы от ран не открылись, ноги и руки никуда не делись и действуют как положено. Но облегчение улетучивалось, стоило ей отвести взгляд. Подняв голову, она опять начинала «уплывать».

Не только собственные ощущения выводили их из себя. Лес в чаще делался все необычнее. К примеру, птицы. Поначалу она не ломала голову над их сложной окраской – навидалась тропических птиц, они всегда яркие и даже вырвиглаз. Но здесь птицы были другие. Пучки перьев над головами и в хвостах – длиной в ее рост. Темные клювы кривые, как серпы. У одной над головой на локоть торчали два пера, расходились веером, расписанным воспаленными глазками. Про другую Гвенна решила, что у нее грудь кровоточит, а оказалось, эти толстые ниспадающие струйки – тоже такие вот перья. Птица все вскрикивала голосом, до жути похожим на человеческий, только что без слов.

Непристойность.

Это слово так и рвалось ей на язык. Она не сумела бы объяснить, что именно: окраска, завывающая песня или провожающие отряд непомерно наглые глазки, но было в этих существах что-то непристойное. Под ложечкой у Гвенны засело тянущее чувство – хотелось до них добраться, порубить в куски, сделать так, чтобы их не было. Ближе к вечеру она незаметно для себя вытянула до половины меч из ножен. Почти весь вытянула, но тут Киль твердо взял ее за плечо.

– Это просто птицы, – тихо сказал он.

– Не просто птицы, – прошипела она, но произнесенные вслух слова хоть ненадолго отогнали необоримый позыв их уничтожить.

– Просто птицы, – повторил историк.

Гвенна оставила меч в покое.

Чуть позднее Паттик вдруг уселся на камень и разрыдался. Пока подходила Гвенна, Чо Лу уже опустился рядом с ним на колени.

– Паттик, – позвал он друга. – Паттик!

– Разбудите меня, – зашептал тот. – Я сплю. Разбудите меня.

– Ты не спишь, – покачал головой Чо Лу. – С тобой все в порядке. Мы все в порядке.

Паттик глянул на него круглыми, отчаянными глазами и снова шепнул:

– Разбудите!

Киль присел на корточки.

– А если это сон, – спокойно спросил он, – что тогда?

Паттик уставился на него – будто привидение увидал.

– Не знаю.

– Ничего, – сам себе ответил Киль. – Ничего не случится. Сон – это игра, которую разум ведет сам с собой. Во сне все ненастоящее. Ничто не причинит тебе вреда.

Солдат оглядел каменистую землю, свод листвы над собой, посмотрел на собственные ладони.

– Все ненастоящее, – проговорил он. – Ничто не причинит мне вреда.

Паттик резко поднялся. Его хохот окаймляло безумие.

– Все ненастоящее! – выкрикнул он ветру – Ничто не причинит вреда!

Никто не успел его перехватить, он рванулся вперед, на север, тыча перед собой пальцем, как вдохновляющий войска на бой полководец.

– Вперед, вы все! – провозгласил он. – К победе!

Он скрылся за деревьями, и остальные поспешили следом. Чо Лу как будто заразился его восторгом. А вот Крыса все озиралась, покусывала щеку изнутри.

– Разумно ли это было? – спросила Гвенна, когда осталась с Килем наедине.

– Его надо было сдвинуть с места, – ответил историк. – Я сказал то, что ему требовалось услышать.

– А не полезнее было ему услышать правду?

– Которую правду?

– Что здесь многое способно причинить нам вред.

Она неопределенно повела рукой, указывая на камни, на тянувшиеся к ним кривые сучья. Ветер кусал кожу. Солнце палило ее огнем. В лесах таятся сотни смертей, тысячи. Паттик правильно боялся. Если на то пошло, он еще мало боялся.

Но Киль покачал головой:

– Сейчас для него опасней всего собственный разум. – Он взглянул Гвенне в глаза. – А для вас – ваш.

Последние слова он произнес обычным своим тоном – голосом хладнокровного ученого. Именно тем, какой она слышала от него с выхода из порта Пират, но сейчас на нее вдруг нахлынула злобная ярость, ненависть к его заносчивости, к его самоуверенности, к привычке, говоря с ней, глядеть куда-то мимо, словно она для него пустое место. Ей захотелось смять ему лицо кулаком, причинить какое-нибудь ужасное страдание. Хотелось хоть раз увидеть страх в этих пронзительных глазах. Ей стало позарез необходимо взять его за глотку и сожрать…

– Нет. – Слово, как якорь, удержало Гвенну среди бури, и она повторила: – Нет.

Киль наблюдал за ней. Глаза у него были с виду совсем как человеческие, но ничего человеческого в них не было.

– Вы чувствуете, – сказал он.

Гвенна кивнула. Ненависть как пришла, так и ушла. Во всяком случае, так ей сперва показалось. Но очень скоро она поняла: не ушла, а зависла, как гигантский маятник, махнувший поперек ее рассудка и застывший в верхней точке огромной дуги – неподвижный, но готовый каждую минуту качнуться обратно.

– Здесь без убийства не обойдется, – мрачно сказала она.

Киль кивнул.

– Вы не поняли, – покачала головой Гвенна. – Я могу кого-нибудь убить.

Он снова кивнул:

– И убьете, если мы не успеем раньше добраться до гор.

– Как мне удержаться? – Она прищурилась на него. – Как держитесь вы? Только не врите, будто медленно дышите.

Историк за все это время ни разу не дернулся, не выказал ни признаков опьянения, ни отчаяния, осаждавших весь отряд. Вместо ответа он опустился на колени, порылся в земле, откопал камушек. Слишком обыкновенный для этих джунглей: гладкий, черный, почти круглый, примерно с ноготь на ее большом пальце. Киль стряхнул с него грязь, покатал в ладони, будто проверял на вес, и вручил ей.

– Это что? – насторожилась Гвенна.

– Скажите сами.

– Камушек.

– Совершенно верно, – кивнул он. – А чем он будет завтра?

Она бросила на него внимательный взгляд, присмотрелась к камушку на ладони и снова взглянула на историка.

– Раз вы спрашиваете, здесь должен быть какой-то подвох.

– Никаких подвохов.

– Правда? – Она подбросила камушек и поймала другой рукой. – Тут ведь, в этом сраном Менкидоке, все дерьмо не как у людей.

– Верно. Однако болезнь касается только живого.

– В таком случае… – Она покатала камушек между пальцами, прокручивая через тыльную сторону (научилась этому фокусу еще на Островах). – Надо думать, завтра он, как и сегодня, будет просто черным камушком.

– Вы правильно думаете. Конечно, за тысячи лет мир перемелет и его, сотрет в песок, такой мелкий, что вы не почувствуете его в пальцах, но и песок сохранит ту же природу. Песчинки будут мельче, но в основе своей не изменятся.

– И зачем мне это знать?

– Вам, командир Шарп, чтобы выжить в переходе через Менкидок, следует понимать, что вы не похожи на этот камень.

– Кроме шуток? Я посветлее, малость помягче, надо надеяться, чуточку умнее…

– Вы – предмет совершенно другого порядка. Как и я. И наши спутники.

Маятник ярости качнулся обратно. Кругом джунгли, кишат чудовищные зверюги, до самой сомнительной безопасности много дней пути, а историк изводит ее загадками. Она стиснула кулаки, чтобы не схватиться за меч.

– Повторяю вопрос, – рычанием вырвалось у нее. – Как мне сдержаться, когда накатит безумие?

– Никак, – покачал головой Киль.

Растерянность на миг отогнала гнев.

– Что это вы несете?

– Вы представляете себе Гвенну Шарп, как камень, который можно удержать в руках. Вы представляете ее составленной из разных материй: гнева и сожалений, выучки и ужаса, воспоминаний о родных, друзьях, врагах. Вам кажется, что стоит только удержать все это на месте, сохранить равновесие и меру, противостоять переменам…

– Если под переменами вы подразумеваете безумие, так да, я точно постараюсь противостоять.

– Но не сумеете.

Она склонилась к нему, потеснив собой:

– Вы не представляете, на что я способна.

– Напротив, я весьма точно представляю ваши возможности. Никто на вас не нападает, Гвенна. Это просто факт, который мир пытается донести до вас с самых Пурпурных бань.

– Пурпурные бани объяснили мне, что дурь не обходится без последствий. И что из-за наших ошибок погибают люди.

– И вы в том числе, – кивнул Киль.

Она открыла рот для ответа, но Киль предупредил ее, подняв искривленный палец.

– Гвенна Шарп погибла в ту ночь. И снова погибла, когда Фром взял ее под арест. И еще раз – когда император лишила ее звания. Она погибла в бою с манджари, умерла потом в карцере, умерла, выскочив из пещеры, чтобы убить кеттрала. Так всегда бывает… – он чуть заметно замешкался, – с людьми.

– Если она столько раз умерла, что я здесь делаю?

– Вы возродились, – улыбнулся он.

– Оставьте это дерьмо свинячье для жрецов.

– Возродились не в том смысле, какой обещают пророки, не в раю. Это непросто объяснить… – Он наморщил лоб. – Человеческий разум создан, чтобы видеть предметный мир, но вы, Гвенна, не предмет. Вы – процесс. Вы – происходящие в вас перемены. Женщина, закончившая этот разговор, уже не будет женщиной, которая его начинала. Для человека не существует остановившегося мгновения. Вас не приколешь, как бабочку к дощечке, это так же невозможно, как удержать разворачивающуюся мелодию. Вся ваша суть в переменах.

Она уставилась на него. Рассудок бился в берега. Она не взялась бы сказать, в берега понимания или безумия.

– Люди с трудом воспринимают эту идею. Они смотрят на свои страсти и говорят: «Это я». Они заглядывают в себя, находят в себе убеждения и говорят себе: «Вот что я такое». – Историк покачал головой. – До Пурпурных бань вы называли «собой» свою силу, свою ярость, вереницу своих побед. Лишившись их, вы едва не рухнули. Вы заглянули в колодец страха и стыда и подумали: «Вот чем я стала».

– Так и было, – прорычала она.

Хотела прорычать. Вышел тихий шепот.

– Так и было. Но вы не закончили «становиться». Ни тогда, ни сейчас. Ваша радость – не вы, Гвенна. Ваша грусть – не вы. Ваша сила – не вы. Ваши поражения и ваши слабости – не вы. Ваша душа, ваши надежды – не вы. – Киль кивнул на окружившие их джунгли. – И когда придет безумие, оно тоже не будет вами. Вот что вы должны запомнить.

Его серые глаза были огромны, как небо перед штормом.

Вопрос сам вскочил ей на язык, словно всю жизнь того и ждал, напрашивался.

– Что же тогда я?

Он улыбнулся:

– Вы – движение, Гвенна. Вы – изменение. Вы то, что перед лицом несчастья, блаженства, растерянности продолжает двигаться вперед.