Том 4. Стиховедение

Тавтологические рифмы

Воротился ночью мельник:

— Женка! что за сапоги?

— Ах ты, пьяница, бездельник,

Где ты видишь сапоги?.. Сцены из рыцарских времен

«Тавтология» значит по-гречески «то-же-словие»: повторение одних и тех же слов или, по крайней мере, одних и тех же понятий. Без такого повторения не обходится никакая речь, и подавно речь художественная: самые употребительные риторические фигуры — это фигуры повторения: «Пора, мой друг, пора: покоя сердце просит…», «Прости, развратный Рим! прости, о край родной…», «Клянусь четой и нечетой, Клянусь мечом и правой битвой, Клянуся утренней звездой, Клянусь вечернею молитвой…» (это начало пушкинских «Подражаний Корану», и оно послужило образцом для знаменитых клятв Демона у Лермонтова: «Клянусь я первым днем творенья…»). Таким образом, риторические корни у тавтологической рифмы гораздо крепче, чем у рифмы омонимической: повторов в речи много, омонимов мало.

Но именно поэтому тавтологическая рифма прижилась в стихах не больше, а меньше, чем рифма омонимическая. Тавтология была слишком частой приметой прозы, чтобы стать приметой стиха. Попробуем перелицевать пушкинские строчки так, чтобы повторяющееся слово стояло не в начале их, а в конце: «Четой и нечетой клянусь, Мечом и битвою клянуся, Звездою утренней клянусь, Молитвой вечера клянуся…». Сразу становится скучно, возникает тягостное ощущение топтания на одном месте, которого раньше не было. Почему? Потому что там перед нами было и единство, и разнообразие — и повторение одного слова в начале стихов, и сочетание разных слов в рифмах; а в нашей перелицовке осталось только единство без разнообразия.

В рифме ценится именно то, что она дает нам одновременно и сходное, и разное: сходное звучание и разное значение. Если у слов в конце строчек и звучание, и значение разное, мы воспринимаем их как нерифмованные; даже если среди них мелькнут одинаковые слова, мы не назовем их рифмой. В стихотворении Вл. Луговского «Как человек плыл с Одиссеем» мы читаем:

Греби, ребята! Парус наш трепещет,
Вина немного, впереди — конец.
Мы все плывем в желанную Итаку,
Коричневые, жилистые, злые,
Срывая пену волн нетерпеливых,
Затягивая пасмурную песню.
Ведь наши жены зажили с другими,
И наши песни сорваны другими,
И наши свиньи колоты другими,
И нашу славу вырвал Одиссей… —

и нам не приходит в голову сказать, будто здесь «среди нерифмованных стихов возникает тавтологическая рифма» — самое большее, мы говорим, что здесь среди текста возникает «параллелизм с эпифорой», т. е. явление не стиховое, а стилистическое. («Эпифорой» называется повторение слова в конце смежных отрезков текста, как здесь, а «анафорой» — повторение в начале, как в примере «Клянусь четой и нечетой…».) Иначе говоря, полное нетождество и полное тождество конечных слов воспринимаются нами одинаково: как не-рифма.

Омонимические рифмы резко выделяются в стихе потому, что в них сходство звучания и разница значения в своем контрасте достигают предела: если они избегаются, то потому, что кажутся чересчур яркими, эффектными, изысканными. А тавтологические рифмы, напротив, выделяются потому, что в них этого контраста вовсе нет — то же звучание и то же значение; и если они также избегаются, то потому, что кажутся провалами, случайными не-рифмами на фоне рифм.

Ю. М. Лотман предложил когда-то любопытный психологический эксперимент: попробовать одно и то же звукосочетание представить сперва как омоним, а потом как повторение слова[376]. Например, был в Москве известный ученый Каблуков, прототип маршаковского «человека рассеянного»; Андрей Белый в поэме-воспоминании «Первое свидание», изображая разъезд после концерта в 1900 году, зарифмовал его по-минаевски:

Лысеет химик Каблуков —
Проходит в топот каблуков…

Перепишем это так:

Лысеет химик Каблуков,
Проходит в топот Каблуков… —

и мы почувствуем, что вся острота рифмы бесследно исчезла. Или вот еще более выразительный пример. У Вяземского есть стихотворение с каламбурными рифмами на современные политические события: в нем он обращается к австрийскому дипломату фон-Булю, которому приходится на глазах у англичан расхлебывать политическую кашу, заваренную «князем» — прусским Бисмарком:

Бог помочь вам, графу фон-Булю!
Князь сеял — пришлось вам пожать!
Быть может, и другу Джон Булю
Придется плечами пожать…

Вообразим, что эти стихи читаются в присутствии двух людей, из которых один знает, кто такой фон-Буль и что такое Джон Буль, а другой этого не знает и предполагает, что речь идет об одном и том же неизвестном ему лице, скажем некоем графе Джоне фон-Буле. Первый воспримет рифму Булю — Булю как очень изысканную и острую, а второй как неумелую и неудачную[377].

Между этими двумя крайностями есть, однако, еще более любопытные промежуточные случаи — правда, чрезвычайно редкие: когда одно и то же слово употреблено в рифме один раз в своем основном значении, а другой раз — в переносном, метафорическом. Очень интересный пример тому — у Некрасова в сатире «Недавнее время». В ней описывается знатная публика петербургского дворянского клуба накануне реформ — ретрограды, обжоры, пустодумы, игроки, всполошенные слухами об освобождении крестьян, — и на них молча глядит медный бюст дедушки Крылова и как будто насмешливо напоминает:

Полно вам — благо сами вы целы —
О наделах своих толковать,
Смерть придет — уравняет наделы,
Если вам мудрено уравнять…
Полно вам враждовать меж собою
За чины, за места, за кресты —
Смерть придет и отнимет без бою
И чины, и места, и кресты!..
Пусть вас минус в игре не смущает,
Игроки! пусть не радует плюс —
Смерть придет — все итоги сравняет:
Будет, будет у каждого плюс!..

В первом из этих трех четверостиший рифмы вполне обычные; во втором кресты — кресты — по-видимому, тавтологическая рифма; а в третьем, где слово плюс сперва означает отметку игрока при выигрыше, а потом, несомненно, крест над могилой, перед нами как бы сразу и тавтология, и не тавтология. И этот эффект не пропадает даром: озадаченный читатель еще раз оглядывается и на предыдущую строфу, чтобы задуматься, за какие же, собственно, места и кресты грызутся между собой люди: на службе или на кладбище?

Некрасов сам нарочно выделяет этот последний плюс курсивом (курсив в тогдашнем употреблении означал то же, что кавычки), как бы указывая: плюс курсивный — это не то же самое, что плюс некурсивный! А в другом месте он различает два значения одного слова иначе — большой буквой. В поэме «Мороз Красный нос» героиня вспоминает, как она упросила вынести из монастыря чудотворную икону Богоматери, чтобы исцелить своего умирающего мужа:

Двинулась с миром икона святая,
Сестры запели, ее провожая,
Все приложилися к ней.
Много Владычице было почету:
Старый и малый бросали работу,
Из деревень шли за Ней…

К ней, с маленькой буквы — то есть к иконе; за Ней, с большой буквы — то есть за Богородицей: одно и то же местоимение заменяет два разных слова, поэтому перед нами не совсем тавтология. При советской власти, когда местоимения, относящиеся к Богу, не полагалось писать с большой буквы, за Ней тоже писалось с маленькой, и читатели думали, что речь по-прежнему идет об иконе, и удивлялись, почему у Некрасова такая убогая рифма.

Писать слова, относящиеся к Богу, с большой буквы — дело общепринятое и каждому понятное. Но бывают случаи, когда поэт пишет с большой буквы слово, важное не для всех, а только лично для него (почему — читатель должен понять из контекста). Тогда оно тоже может рифмоваться так, как у Некрасова: сразу и тавтология, и не тавтология. Забытая поэтесса Вера Меркурьева в 1918 году написала большой цикл стихов к Вяч. Иванову — перед этим поэтом она преклонялась, но идей и чувств его решительно не принимала, он ей был и Друг, и Враг. На эти два слова она натягивает длинную вереницу рифм, завершая их именно полутавтологическими:

О мой заклятый Друг
И мой заветный Враг, —
Чем ваш воздушней круг,
Тем мой бездушней шаг.
В мистический испуг —
Лирический зигзаг,
Орфический мой Друг,
Гностический мой Враг.
Так, вам — цветущий луг,
А мне — сухой овраг,
Мой нелюбимый Друг
И нежно-чтимый Враг.
Моих пучину вьюг
Какой измерит лаг?
Не ваш ли, страшный Друг?
Не ваш ли, милый Враг?
Мой мертвый узел туг,
Мой стих и нищ и наг —
Еще стяните, Друг,
Еще снимите, Враг.
Но греют, точно юг,
Щедроты ваших благ —
Неумолимый Друг
И милостивый Враг.
И черный мой недуг
Укачивает маг —
Как вал качает струг,
Как ветер веет флаг.
Не всякий близок друг,
Как этот дорог враг, —
Мой ненавистный Друг
И мой любезный Враг.

Иногда нет даже надобности выделять оттенок значения курсивом или большой буквой: на нужный оттенок указывает словосочетание. Незадолго до Некрасова Я. Полонский рифмовал в стихотворении «Последний разговор» последнюю строфу — после описания пения соловья:

…Но и он затих во мраке ночи,
Улетел, счастливец, на покой…
Пожелай и мне спокойной ночи
До приятного свидания с тобой!

Когда мы говорим привычные слова спокойной ночи, то мы уже не представляем себе реальной ночи со звездами и соловьем, поэтому и Полонский считает себя вправе рифмовать ночи и спокойной ночи (и тонко подкрепляет это следующей строчкой, где столь же привычные слова до свидания оживлены мыслью о реальном свидании, про которое и написано стихотворение). То же самое — и в строчках М. Светлова:

Разрушены барьеры ночи темной…
Рассвет такой, как все огромно!
Как будто неба тихий океан
Упал на Тихий океан.

Разница между числительным первый и прилагательным первый (т. е. передовой, самый лучший) обыгрывалась у А. Вознесенского:

Если б были чемпионаты,
кто в веках по убийствам первый, —
ты бы выиграл, Век Двадцатый.
Усмехается Век Двадцать Первый.
Если б были чемпионаты,
кто по лжи и подлостям первый, —
ты бы выиграл, Век Двадцатый.
Усмехается Век Двадцать Первый.
Если б были чемпионаты,
кто по подвигам первый, —
нет нам равных, мой Век Двадцатый!
Безмолвствует Двадцать Первый.

Это — пример патетический, а вот пример сатирический — из стихотворения «Причина разногласия» А. М. Жемчужникова, современника Некрасова и Полонского:

Два господина однажды сошлись;
Чай в кабинете с сигарою пили
И разговором потом занялись —
Всё о разумных вещах говорили:
О том, что такое обязанность, право?
И как надо действовать честно и право,
С пути не сбиваясь ни влево, ни вправо?

Казалось бы, все это вещи бесспорные — такие уж бесспорные, что даже слова для них у всех одинаковые, как в этих рифмах. Однако нет: во второй строфе уже того и другого терзали сомненья: того и гляди, что разделятся мненья… А затем:

Входит к ним третье лицо в кабинет;
В спор их вступивши, оно обсудило
С новых сторон тот же самый предмет
И окончательно с толку их сбило…
Один из них был Титулярный Советник,
Меж тем как другой был Коллежский Советник,
А третий — Действительный Статский Советник.