Том 4. Стиховедение

2

Второй из перечисленных Поливановым звуков — как в словах öde или peur — в рифмах не прослеживается. Слова такого рода рифмуют с обычными русскими подударными о, ё. У Мятлева читаем: «До последнего кар д’ ер! Ле трактирщик — живодёр…» (quart d’ heure). У Н. Кроля в «Эпистоле светской дамы» (1867, подражание Мятлеву): «С тех пор одна мне дама близка, Один мужчина мил с тех пор: Madam[e] Louis[e] — моя модистка, Monsieur Louis — мой coiffeur!» У Н. Бел-Конь-Любомирской (альманах «Акмэ». Тифлис, 1919. Вып. 11): «Где нагие розы дремлют, Страстный свой плетя узор, И словам блаженства внемлют, Что шептал ты: A dix heur[es]». (Заметим взятые в скобки e-muet: мы с ними еще встретимся.) Даже в открытой рифме находим у Мятлева: «Не найдешь — нет никого! Ме дан ле пеи де во (vœux)…» — деформация французского звука ощущается здесь особенно резко.

В женских рифмах единственным, пожалуй, словом с нашим звуком было имя поэта Гете. В первом же своем появлении в русских стихах, у Ф. Глинки (1813) оно транскрибируется по тогдашней орфографии «О Гіотте, нежный друг чувствительных сердец» и затем соответственно рифмуется с обычными русскими ё, например у Вяземского: почёте, полёте. Как известно, с этим некоторое время конкурирует рифмовка на простое е: у Жуковского — «В далеком полуночном свете Твоею музою я жил, И для меня мой гений Гете Животворитель жизни был»; у Пушкина — «Он с лирой странствовал на свете — Под небом Шиллера и Гете…». (Сто лет спустя, как известно, и Маяковский рифмует паркете — Гете, но это у него едва ли не нарочитый вульгаризм. Впрочем, нам и в наши дни приходилось слышать произношение Гете из уст очень крупного филолога.) И тот, и другой вариант не дают никаких намеков на специфический звук, описанный Поливановым. Единственная попытка в этом направлении — мимоходное стихотворение Брюсова с рифмой на плохой латыни: «Союз народов! bone coete! Гласи: да торжествует Гете!»

Редкий случай прямого указания на аномальный звук мы имеем опять-таки в набросках молодого Пастернака: четверостишие под заглавием «Рифма на eu»:

Скажи же навсегда адье
Своей прекрасной даме
И неуступчивое лье
Заляжет между вами.

Оба рифмующие слова — французские, заглавие указывает, что они сохраняют французское произношение, несмотря на русскую графику. Любопытно, что фонетическая экзотика не мешает грамматическому обрусению: слово lieue стоит не в женском роде, как по-французски, а в среднем, по аналогии с «тряпье» и т. п.

Если рифма ничего не говорит, то единственным указанием на специфику рассматриваемого звука становится графика. Здесь налицо по крайней мере один знаменитый пример — стихотворение Блока «Осенний вечер был…», где вторая строфа написана так:

На кресло у огня уселся гость устало,
И пес у ног его разлегся на ковер.
Гость вежливо сказал: «Ужель еще вам мало?
Пред Гением Судьбы пора смириться, сӧр».

И далее опять: «В час горький на меня уставит добрый взор… Как будто говорит: „Пора смириться, сӧр“». Эта импортная буква ö прямо указывает, что здесь подразумевается тот импортный звук, о котором у нас идет речь.

Автокомментарий к этому тексту Блока передает К. Чуковский (впервые — в книге «Александр Блок как человек и поэт», 1924): «Произношение слов у него было слишком изящное, книжное, причем слова, которые обрусели недавно, он произносил на иностранный манер: не мебель, но мэбль (meuble), не тротуар, но trottoir (последние две гласные сливал он в одну). (И, вводя это слово в стихи, считал его по-французски 2-сложным: „И сел бы прямо на тротуар“. Слово шлагбаум было для него тоже 2-сложным — см. „Незнакомку“.) Однажды я сказал ему, что в знаменитом стихотворении „Пора смириться, сэр“ слово сэр написано неверно, что нельзя рифмовать это слово со словом ковер. Он ответил после долгого молчания: „Вы правы, но для меня это слово звучало тургеневским звуком — вот как если бы мой дед произнес его — с французским оттенком…“ Блок написал о нем в поэме „Возмездие“, что „язык французский и Париж ему своих, пожалуй, ближе…“»[414]. Характерно это упоминание о французском оттенке: оно свидетельствует, что Блок имел в виду тот самый немецко-французский звук, о котором писал Поливанов, хотя он заведомо не тождествен с английским звуком в слове sir.

Другой пример необычной графики в характерном для этого звука суффиксе — у Северянина, который писал шоффэр, мечты экстазэрки над качалкой грезэрки и т. д. Но здесь эта экзотика остается чисто графической, а не фонетической: в «Поэме беспоэмия» у него рифмуются грезэрки — этажерки, т. е. это э следует читать вполне обычно. Более того, даже когда Северянин пишет этот суффикс по-французски, он все равно слышит за ним русское э: так во «Втором письме» из Парижа («Фея Eiole»):

В театрике Ambassadeurs
Актер, игравший дадаиста,
Кричал «Да-да!» По-русски чисто
Дадаистический пример…
От пышного Folies-bergèr[es]
До Noctambul[es], мирка студентов.
Их пародируют…

Ср. у Мятлева: кавалерам — гонерам (honneurs); «Был Юпитер эн курьер, Как известно, аматер» (courrier — amateur); «Вся окутанная флером, Она как сестра тем эрам Эркуланским» (fleur — air)… (Вспомним у М. Алданова, «Начало конца», I, 7, о советском после: «он предварительно раз пять прорепетировал речь и читал отчетливо и громко; удачно сошли даже самые трудные французские слова, только французское „eu“ напоминало русское „э“».)

Это условное э сыграло злую шутку даже с такой поэтессой, как Цветаева. Герой ее пьесы «Фортуна» — duc de Lauzun; для передачи последнего носового звука этого имени в русском языке нет букв. Современный, «послеинтеллигентский» носитель русского языка, скорее всего, написал бы его Лозён и, вероятно, рифмовал бы с увезён или даже чернозём. Но Цветаева, не привыкшая к графическому ё, написала его через северянинское э, и за этим Лозэн потянулись фантастические рифмы плен, измен и даже Vive la Reine! Заодно эта буква, ставши как бы знаком аристократичности, вторглась и в написание других имен этой пьесы: Мария-Антуанэтта, Изабэлла, Клэрэтта и проч., которые обычно пишутся по-русски (даже у Цветаевой) через простое е.

В записках О. Мочаловой о Вяч. Иванове среди молодых поэтов 1920 года (РГАЛИ) упоминается его насмешка над акмеистами: «У Гумилева — спорт, у Ахматовой — флирт». Думается, эта шутка предполагает русифицированное английское произношение, дающее рифму: флёрт. Впрочем, в стихах того времени (у В. Курдюмова) мы находим и рифму конверта — флерта.

Эта подмена специфического ö русским е обнаруживается даже при латинской графике и даже у таких поэтов, как культуртрегер В. Брюсов и сам писавший французские стихи Б. Божнев. У Брюсова в стихотворении «О себе самом» рифмуются строки: «…Японский штрих, французский севр… Чтоб ожил мир былой в — „Chefs d’ œuvre“». Маленькое стихотворение Божнева приводим полностью:

В толпе я смерть толкнул неосторожно
И ей сказал: pardon, mademoisell[e].
Она в костюме скромном и дорожном
Шла предо мной, как легкая газель.
И я увидел: косточки в перчатках
Роняют зонтик. Но проходят всѣ…
Нагнулся я и поднял зонтик гладкий,
И смерть шепнула мне: merci, monsieur.