Дороги товарищей

«Я — СТАРШАЯ!»

Грузовик, увезший на восток Соню, Бориса и раненых, скрылся в конце липовой аллеи.

Женя упала на землю и долго плакала.

А потом она прибежала домой и стала с отчаянием упрекать мать, что только из-за нее она осталась в городе и только она, мать, виновата в том, что судьба Жени сложилась так ужасно.

Но мать была уверена в обратном: хорошо сложилась судьба Жени, удачно. Никуда она не поехала. Ничего ей, разумеется, не грозит. Мать все твердила, что в восемнадцатом году, «тогда, в ту войну», ухаживал за ней один немецкий офицер, «культурный, благородный человек». «Он мне руки целовал», — говорила мать, а Женя затыкала уши, и ей казалось, что она возненавидела мать.

Но к вечеру Женя успокоилась.

Все-таки она осталась из-за Саши — в этом она была твердо убеждена.

Всю ночь над Барсучьей горой сверкали мертвенно-алые и ослепительные, как вспышки гигантских спичек, огни и доносились оттуда густые звуки разрывов.

Марья Ивановна и Женя долго не смыкали глаз. Наконец Женя уснула.

Проснувшись утром, она прислушалась.

Все было тихо. Мертвая тишина стояла над землей.

— Не стреляют? — с надеждой спросила Женя.

— Под утро перестали… Видно, разбили наших.

— А может, наши разбили? — воинственно возразила Женя.

У нее был бинокль, еще в детстве подаренный отцом. С этим биноклем она влезла на чердак, а оттуда через окно на крышу. С крыши хорошо были видны далекие луга за городом и крутые кряжи Барсучьей горы.

Женя навела бинокль — и не поверила своим глазам. Утреннее солнце освещало гору. Вершина ее молодо зеленела — как вчера и месяц назад. Словно не грохотал бой на горе, словно никогда не гуляла в этих местах война!..

Зеленая, ярко освещенная солнцем вершина горы, голубое небо, тишина над городом, которая теперь была скорее убаюкивающая, чем тревожная, воодушевили Женю. Она вдруг поверила, что еще не случилось ничего страшного и что прежняя жизнь продолжается. А если она продолжается, жизнь, то почему бы Женьке не выйти на улицу, не сбегать в центр города?

«Сергей Иванович Нечаев! Горком!» — мелькнуло у нее, и она сразу же связала Нечаева и горком партии с Сашей. Сергей Иванович все должен знать, все знает он и о Саше.

— Мама, я иду в город! — объявила Женя.

— Не пущу! — выкрикнула Марья Ивановна, растопырив руки.

— Мама, — укоризненно сказала Женя. — Разве я маленькая? Разве я девочка?

«Ну конечно же, маленькая, ну конечно же, девочка!» — написано было в глазах матери, и глаза умоляли, глаза стояли на коленях перед Женей.

Но Женя была неумолима. Она прекрасно знала мать. Трусиха. Всего боится. Но Женя-то не может подражать ей. Она совсем другая, у нее посильнее характер!..

— Мне девятнадцатый год! — уверенно сказала Женя, и это, по ее мнению, был неотразимый аргумент.

— Ты скажи хоть… куда ты? — кинулась за дочерью Марья Ивановна.

— Исследую обстановку, — авторитетно заявила Женя.

До горкома было километра три — и на всем пути, везде, на всех улицах было пустынно. Жене попалось, наверное, человек пять, не больше. Было поразительно тихо. Над окраинами вздымались черно-бурые маслянистые столбы дыма, и запах его, едкий, как газ, густо тек над мертвыми улицами. Жизнь в городе притаилась за стенами, спряталась за оградами. Казалось, улицы уже никогда не забурлят нарядной человеческой толпой, не наполнятся свободным, праздничным гомоном…

Горком тоже словно вымер. Почти все окна двухэтажного дома были распахнуты настежь. Кое-где вился прозрачный голубоватый дымок: совсем недавно жгли в кабинетах бумаги. Женя с трепещущим сердцем прошла по коридорам первого и второго этажей, заглянула в несколько комнат. В одной она увидела забытую пишущую машинку, в другой — недопитый стакан крепко заваренного чая, в третьей — бросилась в глаза скомканная на диване простыня. В комнатах еще чувствовалось тепло человеческого дыхания, еще не развеял ветер, свободно гуляющий по всему зданию, пепла… Во дворе Женя нашла свежий окурок, он еще легонько дымился. А людей в этом прежде шумном, перенаселенном здании не было.

Женя постояла посредине двора, в душе надеясь, что кто-нибудь ее окликнет. Но все убито молчало…

Вот тогда-то, стремясь что-то узнать или хотя бы о чем-нибудь догадаться, Женя и решила наведаться к Аркадию Юкову.

…Она выскочила из домика Юковых, как ошпаренная. Значительная часть человечества лишилась в ту минуту Жениного уважения.

Кто он — Аркадий Юков? Предатель? Шкурник?.. Нет, этого Женя не могла сказать, это было бы слишком жестоко и непостижимо. Но, во всяком случае, Аркадий Юков не оправдал ее ожиданий. На той, не очень, правда, высокой, лестнице симпатий и уважений Аркадий стоял ниже… нет, значительно ниже Костика Павловского. Да уж что там, Костик выглядел героем, он занимал место чуть пониже Саши. А Саша, конечно, стоял на самой вершине лестницы, где-то рядом с летчиком Гастелло.

В тот момент, когда Женя выбежала из хатенки Юковых, немецкие войска уже вступили в город.

Они входили не с запада и даже не с юга, а с востока. Отряд мотоциклистов ворвался на Центральный проспект. За мотоциклистами двигалась колонна транспортеров с солдатами…

Минуя центральные улицы, Женя бежала домой, и ей казалось, что по пятам за ней с лязгом и грохотом стремительно несется вся фашистская армия.

— Евгения! — резким, рыдающим криком встретила ее мать. — Немцы входят, что ты делаешь!..

Окна в квартире были завешены простынями и одеялами, лишь кое-где в щелки пробивался робкий свет.

— Включите лампочку, мама, — устало сказала Женя.

— Какая лампочка! — всплеснула руками Марья Ивановна. — Электростанция не дает тока!

— Ах, да! — Женя помолчала и спросила: — Никто не приходил?

— Кто же может прийти?

Да, конечно, некому. Некому приходить. Саша? Но ведь он, разумеется, в армии.

«А я осталась!» — удрученно подумала Женя.

— Первые часы самые страшные, — сказала мать, зажигая на столе свечу. — Я знаю: когда они врываются, все могут позволить.

— Наши красноармейцы ничего себе не позволяют, — возразила Женя.

— Э-э, ты не знаешь, дочка! В гражданскую войну…

— Да что вы, мама, в гражданскую, в гражданскую! Тогда банды были.

— Банды всегда есть. И у всех, — сказала Марья Ивановна. — Люди везде одинаковы: в России, в Германии, в Америке.

— Советские люди выше! — резко сказала Женя.

— Одинаковые ростом, — махнула рукой мать.

— Почему вы так говорите? — с возмущением спросила Женя.

— Да я же сорок с лишним лет прожила.

— Ах, — воскликнула Женя с явным пренебрежением к опыту матери.

Но Марья Ивановна не обратила на этот пренебрежительный тон внимания. Хлопоча возле свечки (она была слишком тонкая и быстро плавилась), мать сказала:

— А завтра все утрясется, будет введена гражданская власть…

— Немецкая? — язвительно спросила Женя.

— Да уж не советская, — спокойно ответила Марья Ивановна, — коль немцы город заняли. Заняли бы наши немецкий город, тоже бы установили свою власть.

Логика была, конечно, убийственная!

«Волга впадает в Каспийское море!» — хотела крикнуть Женя, но вместо этого подошла к окну и сдернула одеяло.

— Евгения, ты что?..

— Я не боюсь ни немцев, ни их немецкой власти!

— Евгения!

— А вам-то чего бояться, мама? Ведь культурные люди, запад, цивилизация… костры, уничтожение евреев, концлагеря!

— Прекрати, Евгения!

— Нет, не прекращу, не прекращу! — крикнула Женя и сорвала одеяло со второго окна.

— Евгения! Кто здесь старшая!

— Я старшая! Я! Я! Я! — твердила Женя и срывала одеяла и простыни. В комнаты хлынул свет.

— Ты сумасшедшая! — прошептала мать. — Что ты делаешь?

— Костры, концлагеря, казни! — выкрикнула Женя. — Не хочу, чтобы было темно! Пусть будет светло! — Она помолчала и, прибавив с воодушевлением: — К черту! — скрылась в своей комнате.

Там у нее был свой мир — «островок Советской власти», как мысленно определила она. Над столом висел портрет Ленина, лежала на этажерке стопка книг: «Чапаев» Фурманова, «Танкер „Дербент“» Крымова, «Белеет парус одинокий» Катаева…

Женя была твердо убеждена, что никогда и ни за что она не снимет портрета, не сожжет хорошие советские книги. Особенно уверена она была в этом сейчас. Пусть в городе немцы, фашисты, она — советский человек! Она будет бороться!

После короткого победоносного сражения с матерью Женя села за свой столик, взяла дневник, в который не записывала уже месяца два, и записала: «С сегодняшнего дня я чувствую себя бойцом на боевом посту». Ей хотелось еще что-нибудь добавить, но, поразмыслив, она пришла к выводу, что и этого вполне достаточно для того, чтобы фашисты приговорили ее к смертной казни.

Дневник она решила на всякий случай спрятать.

Часа через два в ее комнату заглянула мать.

— Евгения, ты еще не ела сегодня… Я приготовила обед, — сказала она.

Женя встрепенулась.

— Да, правда!

— Но окна я все-таки завесила, — тихо добавила Марья Ивановна.

— Да какой же смысл? — удивилась Женя.

— Все-таки поспокойнее так…

Теперь Женя только улыбнулась. Бог с ней! Бывают у старых людей чудачества…

День прошел.

Прошла ночь.

Утром, пока Женя еще спала, Марья Ивановна сбегала к знакомой на соседнюю улицу и, вернувшись, оживленно сообщила дочери, что высшей гражданской властью в городе теперь будет не председатель городского Совета, а бургомистр, на эту должность немецкое командование назначило некоего Копецкого. Марья Ивановна с еще большим оживлением поведала дочери, что она знала до революции одного Копецкого, нет, даже двух Копецких — отца и сына, местных фабрикантов, и тот и другой были обаятельнейшими людьми, высоконравственными, особенно запомнился ей своими исключительными качествами сын, Виктор Копецкий, кажется… да, да, Виктор Сигизмундович Копецкий, молодой, элегантный…

— Если это тот Копецкий, нам с тобой бояться, нечего, — с воодушевлением закончила Марья Ивановна.

Женя поморщилась:

— Зачем вы все это выдумываете, мама? Фабриканты, Копецкие… Это просто смешно.

— Евгения, ты скоро поймешь, что ошибаешься.

В доме, где жила Женя, кроме семьи Румянцевых, осталось еще несколько семьей. После обеда к матери пришли соседки, сели в кружок и принялись рассуждать о том, как дальше жить и что их ждет при оккупации. Эти «бабские» разговоры Женя не переносила. Она закрылась в своей комнате, вытащила из-под матраца дневник (укромное местечко она подыскала для хранения своих тайн!) и решила записать еще кое-что.

Она уже обмакнула перо в чернильницу, когда раздался стук в стекло. Женя вскинула глаза: за окном стоял Саша Никитин.