Дороги товарищей

МАРУСЯ ЛАШКОВА

Она лежала без сознания…

Свет мелькал в ее глазах, как зайчик на стене: мелькнет и пропадет, мелькнет и пропадет. Весь мир казался ей гигантским снежным полем. Воет ветер, метет пурга. По полю, утопая в сугробах, идет упорный человек. Перед ним, в вихрях дикой пурги, мелькает далекий огонек.

— Это же ветер свистит, и я его совсем не боюсь. Вот я даже к форточке подойду, — шептала в бреду Маруся.

Наконец она открыла глаза и, увидев белые стены больничной палаты, пришла в себя.

«Зачем я это сделала? — подумала она, чувствуя острое желание заплакать. — Вот умру…»

Снежное поле и упорный человек снова встали перед ее глазами, и она почувствовала неожиданное удовлетворение.

— А все-таки я выдержала! — с улыбкой робкой гордости сказала Маруся доктору.

Маруся любила тепло и домашний уют, конфеты и красивые платья. Еще она любила приключенческие книги: Жюля Верна, Фенимора Купера, Вальтера Скотта. Захватывающий роман она могла читать днем и ночью: зимой прислонясь к жаркому изразцу печи, летом — на мягком диване, в комнате, ярко освещенной электричеством. Мир, который открывался ей на страницах занимательных книг, с его битвами, опасными приключениями, неожиданными и радостными открытиями, — как он был не похож на ее мир, сытый, теплый и уютный! Порою Марусе становилось стыдно, и она робко закрывала книгу. Ее герои, идущие к намеченной цели, презирая смерть и лишения, даже не мечтали пожить хотя бы час той жизнью, которой жила она. Это были смелые и сильные волей люди. Они глядели бы на нее с презрением, потому что она, не под стать им, росла, как цветок в теплице.

— Наши дети воспитываются слишком нежно и в праздной обстановке, они могут не вынести жизненных испытаний, — часто говорил отец Маруси, главный бухгалтер завода, человек, в представлении дочери, особых твердых убеждений. Маруся понимала: отец говорит о ней. Впрочем, она не любила задумываться над его словами. Но однажды отец сказал матери: «Ты вырастишь неженку!» — и это сильно задело, даже обидело Марусю. Как только мать назвала ее деточкой, Маруся раскапризничалась: «Мама, до каких пор!..» Правда, получилось все по-детски, но это был первый шаг из надоевшего, затянувшегося детства. В семье назревал бунт.

Мать запрещала дочери читать ночью. В тот памятный вечер Маруся испытывала страстное желание дочитать книгу «Жизнь и приключения Роальда Амундсена»[26]. Она разыскала спрятанную матерью книгу и, лежа в постели, стала читать тайком. Мать выключила электричество. Тогда Маруся укрылась с головой одеялом и прочитала книгу, освещая страницы карманным фонариком. Жизнь Роальда Амундсена ее поразила. Она почувствовала, что не уснет, если не совершит что-то важное, решительное.

Маруся долго сидела на постели, слушая, как пронзительно тонко воет за окном ветер. Эти звуки всегда пугали ее: в них слышалось что-то одушевленное. По привычке ей захотелось юркнуть под одеяло и крепко зажать ладошками уши, но она без особого труда пересилила это желание и подумала со смехом, радостно:

«Это же ветер свистит, и я его совсем не боюсь. Вот я даже к форточке подойду».

Она встала с постели и на цыпочках, чтобы не услыхала из соседней комнаты мать, подошла к окну. Ах, вот она что сделает! Да, непременно, она откроет форточку и высунется наружу.

«Только бы не заскрипела!..» Форточка скрипнула.

Вздрогнув, Маруся обернулась к двери:

«Мама?!»

Зимний холод вдруг охватил ее тело. Она вцепилась в оконную раму и стала считать:

— Раз, два, три…

«До десяти», — подумала она.

А когда произнесла «Десять!» — решила: «Нет, до двадцати!»

«И форточку оставить открытой!» — мелькнула у нее мысль.

После пятнадцати Маруся зачастила: мороз так и пронизывал грудь.

Проглотив «двадцать», она прыгнула со стула, не таясь, бегом, кинулась в постель, нырнула под одеяло. Тело ее била дрожь. В груди ощущалась какая-то холодная пустота и словно иголочками кто-то покалывал.

«Не заболеть бы! — испугалась она. — То Амундсен, герой, а то я, Маруся Лашкова…»

У нее вспыхнуло решение: вскочить, закрыть форточку. Но она мысленно пристыдила себя:

«Неженка!»

Отогревшись, Маруся уснула. А утром ее отвезли в больницу. Врачи безошибочно определили: воспаление легких.

С тех пор жизнь ее переменилась. Она впервые почувствовала себя человеком, который шел в буран на огонек и, достигнув цели, сбросил заснеженную одежду и сел у огня греться. Конечно, мать ужасалась, было много слез и упреков. Отец молчал. Но в молчании его чувствовалось поощрение, и это было для Маруси самой надежной поддержкой.

Лишние шарфы, фуфайки и тому подобные утепления — прочь.

Научиться кататься на коньках — задача.

Научиться спускаться на лыжах с горы — вторая задача.

Попутешествовать — третья задача.

Три задачи. Три рубежа.

Маруся преодолела их в течение года.

Коньки и лыжи были освоены до весны (в то время Маруся училась в седьмом классе), а путешествовать она отправилась летом…

Правда, это было не кругосветное путешествие. Нельзя было назвать его и путешествием в дальние страны. Маруся проехала всего-навсего шестьдесят километров полей, лугов и лесов, разделявших Чесменск и деревню Ивантеевку, — в этой деревне жила тетка отца. Шестьдесят — это, конечно, пустяки для бывалого человека, но ведь Маруся проехала их впервые в жизни одна, без отца и, главное, без матери, которая привыкла держать свою ненаглядную дочурку возле своей юбки.

Жизнь Маруси сложилась как-то так, что она до пятнадцати лет ни разу не жила в деревне (выезды за город в счет не идут), поэтому первое путешествие было ей вдвойне интересно. Как все первое, новое — любовь ли, встреча ли, поездка ли — впечатления того лета надолго, а быть может, на всю жизнь, останутся в ее памяти.

На Полустанке Марусю встретили тетка Гликерия и ее отец, дед Сидор. Тетка была маленькая, сухонькая, прилизанная, а дед — огромный и лохматый. Он одной рукой поддел внучку под мышки, поднял и поцеловал; другой взял чемодан, который Маруся еле передвигала, и легко взвалил себе на сутулую спину. Чемодан прилег плотно, как к чугунной плите.

Началась новая жизнь.

Прежде всего Марусю, привыкшую к хлопотливой и стремительной жизни Чесменска, города, в котором числилось по переписи около двухсот тысяч человек, поразила тишина и медлительность деревенской жизни: тихо и медленно летели над крышами пчелы и птицы, тихо и медленно шли люди, так же тихо и медленно тянулись дни. Эта густая тишина сначала даже угнетала Марусю. Просыпаясь ночью и не слыша знакомого шума (Маруся жила в городе на центральной улице, на самом шумном перекрестке), она пугалась. Но в первое же утро ее покорила красота солнечного восхода. Тишина, разлитая над одноэтажными домиками, окрасилась неведомыми ей, почти сказочными звуками: петушиным криком, скрипом колодезного журавля, пением жаворонка. А потом Маруся поняла, что медлительность окружающей ее жизни — кажущаяся: деревня жила такими же событиями и так же бурно и полнокровно, как Чесменск; просто не ощущалось здесь чесменской кипучей тесноты!

Маруся быстро сошлась и крепко сдружилась с деревенскими девочками-ровесницами, резвыми и горластыми, как мальчишки. Они научили ее играть в лапту, лазить на деревья, нырять прямо с берега в речку. Маруся стала легче, гибче и юрче. Она бегала босиком, загорела, свистела в два пальца. Бегала она быстрее всех: ни одна из подруг не могла за ней угнаться.

Уши ее оказались необыкновенно чуткими, а глаза зоркими. Ни появившаяся за ночь тонкая муравьиная дорожка, проложенная в песчаной почве сада, ни капля росы, уцелевшая от жадных лучей солнца в чашечке цветка лютика, ни шорох сухой травы, когда ее приподнимает головка родившегося гриба, — не оставались ею незамеченными. В каждом шорохе и свисте она чувствовала свою музыку, которую не улавливали ее подруги, потому что и шелест трав, и писк летучих мышей, и уханье филина казались им обычным, будничным.

Маруся даже научилась косить. Правда, это было уже во второе лето, после восьмого класса.

Косить ее учил широкоплечий и неуклюжий парень с ямочкой на квадратном подбородке.

— Значит, вас косить научить? — обратился он к Марусе, когда председатель колхоза подвел к нему девочку. Он разговаривал с ней, как со взрослой. — Что ж, с удовольствием. Но все-таки почему вы вздумали? Это дело трудное.

— А мне нравятся трудные дела.

— Что ж, ежели так, поучим. — Он поднял косу. — Это вот коса. Значит, это будет сама коса, а это палка — косье. Ну, ручка, другими словами, рукоятка. У самой косы — пятка. Первее ее — носок, значит. Косить нужно — нажимать на пятку. На носок не гнуть, потому что коса зарываться в землю будет, и травы под корень не срежете, а только верхушки срезать будете. Вот — смотрите. — Он провел косой по траве, смахнув только длинные стебли фиолетовых колокольчиков. — А по правилам — смотрите. Он налег на косу, и она, легко вонзившись в самую гущу трав, в мгновенье ока смахнула влево охапку цветов и пырея. — Еще! — сказал он, и коса добавила: ж-жиг! ж-жиг! — И в траве образовалась чистая полукруглая плешинка, хоть танцуй на ней.

— Дело это нехитрое, если только навостриться. Ну, давайте вместе сначала. Берите косу, как будто вы косить собрались, а я сзади встану. Так. Замахиваемся — р-раз!

Коса воткнулась в землю.

— Ничего! — ободрил Марусю парень. — Пойде-ет!

И действительно, через полчаса коса сладко свистела, срезая росистую траву. Слушая эти звуки, Маруся чувствовала себя самой счастливой из людей. Она думала, что хорошо бы вот так и день, и два идти мелкими шажками вдоль луга и косить, косить, косить, упиваясь ядреными звуками срезаемой травы. Пусть луг будет до горизонта, пусть раскинется дальше — счастье идти вперед с косой и срезать травы. Она вспомнила свой бред во время болезни — человека, идущего к далекому огоньку по снежной равнине, и в ее сознании снежное поле превратилось в луг, а человек — это снова она, с косой в руках идущая к далекой цели.

Чуть ли не весь покос — первую страду деревенского лета — Маруся работала в колхозе.

Там же, в деревне, было положено начало ее спортивным увлечениям. Подруги говорили ей: «Ты — ветер! У тебя будет слава!»

В конце лета, на первых же школьных соревнованиях, Андрей Михайлович Фоменко сразу же заметил ее и объявил:

— А с тобой я буду разговаривать отдельно.

Через год Маруся Лашкова уже была одной из лучших бегуний города. На спартакиаде быстрее ее пробежала только Женя Румянцева.

Так за какие-нибудь два года преобразилась до неузнаваемости девочка из города Чесменска, когда-то любившая тепло и домашний уют, конфеты и красивые платья. И никто, никто не помогал ей сначала. Лучшими советчиками ее были книги.