Дороги товарищей

РОМАНТИКА

Саша Никитин приехал в Белые Горки за два дня до прибытия первой группы школьников. Так было нужно: Андрей Михайлович, который выехал из Чесменска еще раньше, и Никитин должны были принять лагерь и подготовить его к началу спортивных занятий.

Спускался вечер. Солнце уже коснулось своим огненным краем верхушек леса. Поезд свистнул, нарушая деревенскую тишину, зашипел и исчез в лесу. На Полустанке, кроме Саши, не осталось ни одного человека.

Саша тронулся в путь.

Узкая тропинка извивалась сначала среди кустарника и молодых деревьев, изредка возвышающихся над густым подлеском. Скоро начался лес погуще, и огромные, торжественные тополя Полустанка скрылись из виду. Вокруг было настолько тихо, что Саша уловил слабый писк каких-то зверьков и шум крыльев ястреба, который несколько раз проносился в горячем, еще прозрачном, но уже синеющем воздухе. Зеленые ели, серебряные березы, бронзовые величественные сосны застыли в тишине: ни один листок, ни одна иголка не шевелились. Глубина леса тонула во мраке, но на дороге еще мелькали багровые и алые проблески заката, отражаясь на стволах берез и сосен.

Вдруг в томительно-душный застывший воздух ворвалась резкая, отрезвляющая волна сырости. Саша сделал пять-шесть шагов, чувствуя, как влажная свежесть глушит сладко-дурманящие запахи смолистой хвои и листвы.

«Река!» — подумал Саша.

Лес расступился. Широкая лощина рассекала его. За ней, далеко впереди рисовалась резкая кромка деревьев, а над нею вечерние густо-синие, фиолетовые и пурпурно-алые краски догорающего заката. Лощину заполнял густой синеватый сумрак.

Саша сделал еще несколько шагов и увидел расплывчатые очертания перил мостика, какие-то белые свеже-отесанные доски и бревна. Они спускались куда-то вниз, в клубящуюся седую темноту. Никитин вступил на колеблющиеся доски, кое-как набросанные на массивные бревна, и остановился, занеся ногу над черной дырой. Мост посредине рухнул, в проломе чернели сваи, расщепленные доски и между ними струилась темная, кое-где отделанная серебром вода…

Мост ремонтировали, но сделано было еще мало.

«Вот это здорово! Как же я переберусь на ту сторону? — подумал Саша. — Прыгать с коряги на корягу рискованно, наверняка плюхнешься в грязь…»

Он вернулся на берег. Темнота становилась все гуще, все непроницаемее.

«Ну-ка, поищу брода правее», — решил Саша и пошел по берегу, заросшему мелкой травкой.

Но через два шага почва заколебалась под ним, и нога погрузилась в холодную грязь.

Саша торопливо выбрался из болотистой низины и пошел лесом, как ему казалось, параллельно руслу реки. Чаща делалась все реже и реже, и вот, наконец, впереди забелело…

Неожиданно открылась просторная поляна. Вокруг нее чуть слышно дрожал листьями осинник.

«Уклонился в сторону. Река левее. Надо свернуть», — подумал Саша и в ту же секунду наступил на что-то твердое, но, несомненно, живое, отскочил, Споткнулся и упал лицом в мокрую от росы траву.

Сзади него раздался испуганный женский крик:

— Ой! Чего тебя носит по ночам, рогатая образина! Ну, пошла-а! Еще задавит вот так…

По-видимому, и «рогатая образина» и все остальное относилось к Никитину. Он сел, ощупал расцарапанную переносицу и сказал:

— Может быть, образина, не спорю. Но только не рогатая, это уж я точно знаю.

Кто-то торопливо вскочил с земли, и Саша разглядел еле уловимый тонкий девичий силуэт.

— Простите, простите! — испуганно воскликнула девушка. — Я только забылась… еще и не спала… И вдруг мне показалось, что на меня наступила корова…

«Какой знакомый голос!» — подумал Саша.

— Но это был я, а не корова, — сказал он.

— Теперь я понимаю, что вы. Но спросонья думала, что корова. А вы — кто?

— Путник.

— Путники — это днем. А ночью…

— Бродяги? — опередил ее Саша.

— Я уж не знаю… Только голос ваш мне знаком…

— И мне тоже! — обрадовался Саша. — Вот история!

— Вы — местный?

— Да не-ет. Чесменский.

— Я тоже.

— Из Ленинской?

— Из Макаренко.

— Так кто же вы?

— А вы?

— Вот история! — повторил Саша. — Давайте гадать.

— Зачем же гадать? — Девушка нагнулась, пошарила под ногами, и через секунду ярко вспыхнула спичка.

— Маруся Лашкова!

— Саша Никитин!

Эта восклицания раздались одновременно.

На Сашу глядели два больших, при слабом, трепетном огоньке спички кажущихся просто огромными, глаза. В них смешались и радость, и удивление, — впрочем, удивление скорее всего было выражено в чуть изломанных, крылатых бровях, всегда таивших в себе возможность стремительного полета. А в глазах, в глазах же была одна радость. Глаза вспыхнули вместе со спичкой и, казалось, ярко осветили Сашино лицо. Именно такое ощущение испытал он.

— Почему ты здесь?

— Как ты сюда попала?

И снова два голоса раздались одновременно.

Спичка погасла. В черной, почта непроницаемой темноте Саша почувствовал, что Маруся дует на обожженные пальцы.

— Да, я забыла: ты в лагерь, — сказала она.

— А ты?

— Я каждое лето провожу в деревне. Здесь, в Ивантеевке.

— А в лесу?..

— Саша, ты не будешь смеяться? — наконец спросила она.

— Никогда!

«Как здорово, что я встретил ее!» — мелькнуло у Саши. Он сразу же забыл и о рухнувшем мостике, и о грязных, испачканных в болоте тапочках, и об Андрее Михайловиче, который сейчас ждет его…

— Я испытываю свою волю, Саша, — тихо сказала Маруся. — Преодолеваю… понимаешь?

— Вот здорово! Но, значит, я тебе помешал?

— Нет, что ты! Я уже испытала. Совсем не страшно!

Тут Маруся виновато засмеялась и поправила себя:

— Впрочем… вообще-то страшновато было. Но я пересилила и уже засыпала!

— Вот здорово!

— Что здорово?

— Что мы встретились.

— Да, я очень рада.

— Понимаешь, мы были плохо знакомы.

— Нет, я тебя хорошо знала.

— Я понимаю. Мы вообще были…

— Я всегда… Я давно уважала тебя. Как спортсмена и вообще… Правда, правда!

— Вообще-то я тоже, — смутился Саша. — А знаешь что… мы останемся в лесу?

— Конечно!

— Здорово!

— Ты все время говоришь — «здорово» и «вот здорово». Это у тебя хорошо получается.

— Почему?

— Хороший голос… тон.

— Ну, ладно, — пуще прежнего смутился Саша. — Мы разведем костер?

— Конечно!

«А она все время говорит „конечно“!» — подумал Саша.

— Слушай… какая тишина…

Саша замер. Ни одного движения, ни одного звука… Тишина и в самом деле была необыкновенная!

— Какая тишина! — с приглушенным восторгом повторила Маруся. — Кажется, слышно, как мерцают звезды… Ты слышишь?

— По-моему, нет…

— И еще что-то, тук-тук, Тук-тук, тук-тук…

— Это же сердце бьется! — засмеялся Саша.

— Да, правильно. Бьется сердце… бьется сердце… бьется сердце, — несколько раз прошептала Маруся. — И слышно, как мерцают звезды.

— Ладно, я за хворостом!

Весеннее половодье щедро разбросало по поляне сухие сучья, какие-то колья, хрусткий, почти обуглившийся на солнце валежник. Саша быстро собрал целую груду топлива, наломал сучков потоньше и посуше, зажег попавшийся под руку завиток бересты. От первой же спички побежали по тонким прутикам валежника слабенькие, но уже юркие и таящие в себе огромную силу огненные язычки, они сплетались друг с другом, росли, лизали воздух, образуя красный горячий букет. Весело и звонко затрещал хворост, словно внутри костра что-то стало лопаться. Саша стал подбрасывать в огонь сучья и поленья. В небо рой за роем полетели золотые искры. Поляна осветилась. Багровый отблеск упал на осинник, багровый свет заплясал в воздухе.

Маруся сидела на коврике, укрыв босые ноги тонким, солдатского образца одеялом и глядела, глядела на огонь безотрывно.

— Искры! — мечтательно прошептала она и с радостной завистью вздохнула. — Как горящие капли крови благородного сердца Данко! Ты любишь Горького, Саша?

— Да, люблю…

— Как я чувствую, как я понимаю Данко! — воскликнула Маруся. — А «Песня о Соколе»! «Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О, смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры…» — понимаешь, Саша, как искры! — «…как искры, вспыхнут во мраке жизни, и много славных сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!»

Она снова завистливо вздохнула и продолжала:

— Я люблю все, что написал Горький… кроме «Клима Самгина». Люблю Павла Власова… «Человек партии, я признаю только суд моей партии и буду говорить не в защиту свою, а — по желанию моих товарищей, тоже отказавшихся от защиты», — с презрением глядя в темноту, на предполагаемых судей, сказала она. — Но особенно я люблю «Девушку и Смерть». Как я люблю это произведение… Вот послушай!

Маруся вскочила, отступила в тень и, не жестикулируя, без всяких движений начала:

— poem-

«Что ж, — сказала Смерть, — пусть будет чудо!

Разрешаю я тебе — живи!

Только я с тобою рядом буду,

Вечно буду около Любви!»

С той поры Любовь и Смерть, как сестры,

Ходят неразлучно до сего дня.

За Любовью Смерть с косою острой

Тащится повсюду, точно сводня.

Ходит, околдована сестрою,

И всегда на свадьбе и на тризне

Неустанно, неуклонно строит

Радости Любви и счастье Жизни.

— poem-

Маруся медленно присела, спросила:

— Хорошо, правда?

— Здорово! — сказал Саша.

— Замечательная сказка. Я вообще очень люблю стихи. Они быстрее до сердца доходят, чем проза… Конечно, и хорошая проза тоже. Когда я еще училась в шестом классе, учительница прочла нам по-немецки стихотворение Генриха Гейне «Лорелея». У этого стиха такой сказочный ритм, что все были покорены… и заслушались. И вот я решила изучить немецкий язык, чтобы читать Гейне на его родном языке. Сейчас я хорошо говорю по-немецки и еще буду совершенствоваться. Я хочу овладеть им по-настоящему, чтобы разговаривать без акцента, будто я родилась где-нибудь на Рейне.

— Я бы не хотел родиться на Рейне, — прервал ее Саша.

— Конечно, и я бы. Это я так. Я родилась в самом центре России, на реке Клязьме. А вообще-то… а вообще-то я родилась…

Маруся замолчала.

Саша ждал, исподтишка наблюдая за ней. Она была в ситцевом цветастом сарафане, загорелые плечи ее казались в отсветах пламени бронзовыми, а густые и пышные вьющиеся волосы были цвета натертой до блеска латуни. И в то же время она, с ее круглыми, отмеченными ямочками щеками, маленьким прямым носом и запекшимися под цвет вишневого сока губами, была такой живой и нежной, что Саше вдруг захотелось погладить ее.

«Какая она красивая!» — подумал он, и кровь бросилась ему в лицо.

Впервые в жизни он ощутил к девушке какое-то необыкновенное, нежное и очень стыдное чувство, совсем не похожее на все то, что он испытывал раньше.

— Ты знаешь, о чем я думаю? — спросила Маруся, не глядя на него. — Сказать тебе?

— Скажи.

— Вот о чем. Люди давно познали радость победы, горечь бесценных утрат, сладость подвига, захватывающие дух путешествия, битвы, пылающую в груди благородную страсть борьбы и многое другое, великое. Эти чувства заставляли их писать такие заманчивые стихи, которые до сих пор волнуют нас. А мы… Я иногда думаю: век захватывающих географических открытий, пламенные годы революции, гражданской войны, — все это прошлое. Мы вошли в жизнь уже тогда, когда она была расчищена для нас нашими отцами… Скажи, я говорю красиво, да?