Дороги товарищей

ПРОЩАНИЕ С ПАВЛОВСКИМ

Костик Павловский тоже хотел поскорее выбраться из города.

Саша отправился на север, Костик — на юг, Сашу вели гнев и ненависть, Костика — страх. Саша шел воевать, Костик — спасаться.

Если бы он, Костик, был Сашиным другом, Саша в глаза сказал бы все, что о нем думает. Он сказал бы, что Костик трус и дезертир. Но Костик окончательно стал чужд Саше — и Никитин ушел, унося с собой невысказанное презрение.

А нужно бы, нужно бы знать Костику те слова, которыми честные люди клеймят и откровенную и замаскированную подлость. Может быть, он очнулся бы. Может, проснулась бы в нем совесть…

Впрочем, вряд ли. Костик умел оправдывать любые свои поступки. Он оправдывал их с точки зрения человека, который стоит выше других, возвышается над окружающими. Он считал, что является редким исключением — и по способностям и, разумеется, в нравственном отношении. Он был ценнее других, потому что цену себе определял сам, считаясь только со своими правами и привычками.

…Деревня называлась Сосенками. В Сосенках жил племянник Савелия Петровича, «мужик», как звала его Софья Сергеевна. Это она пренебрежительно звала его мужиком. Очевидно, поэтому Павловские и не поддерживали с ним почти никаких отношений. Так, обменивались письмами раз в два года, да иногда племянник — Зиновий Павловский, заезжая в Чесменск по своим колхозным делам, забегал к дяде на часик-другой. Раньше Костик ни за что не поехал бы в Сосенки, ну, а теперь другое дело, теперь выбора не было — и Костик принялся собираться.

Софья Сергеевна нашла дорожный рюкзак с десятком всевозможных карманов. В этот рюкзак она уложила продукты, два шерстяных отреза, две пары ботинок, платья, белье для Костика и еще много разных вещей. Это были подарки — чтобы Костика хорошо приняли и оказывали ему всяческое уважение.

Деревня Сосенки находилась в тридцати пяти километрах от города. Это была глухая деревня, расположенная на краю леса, вдали от большаков. Дорогу Костик знал хорошо, потому что рядом с Сосенками, в сосновом бору, был известный в области пионерский лагерь. Костик часто ездил в этот лагерь. Однажды он прошел весь путь до лагеря пешком.

Главная опасность подстерегала Костика в городе, но ему повезло, он благополучно выбрался на окраину, миновал последние дома предместья и очутился на краю большого ровного поля, обрамленного вдали лесом. Поле было залито ярким светом заходящего солнца и все блестело, точно по нему были рассыпаны металлические стружки. Лес на краю его тоже посверкивал, и эта радужная картина вернула Костику ощущение свободы и радости жизни. Он вспомнил мучительные дни, проведенные дома, и замер от сладкого ожидания безопасной и счастливой жизни в деревне. Он представил себе, как будет жить в простой крестьянской избе, выполнять немудреную крестьянскую работу (он не представлял — какую) и ждать прихода своих. О том, что немцы могут заявиться в эту глухую деревню, в Сосенки, Костик не думал. Он был уверен, что на каждый населенный пункт фашистов не хватит. В газетах, перед самым отходом советских войск из Чесменска, он читал, что в некоторых районах Белоруссии, давно оставшихся за линией фронта, немцы еще не появлялись. Он надеялся, что и до глухой деревни, до этих Сосенок, не докатится ужасная волна немецкой оккупации.

С каждым шагом Костик все веселел, и когда поле осталось позади, он сбросил рюкзак, упал на лесной опушке в сухую черствую траву и громко, радостно засмеялся.

— Павловский! — вдруг крикнул кто-то совсем рядом.

Костик замер от страха и… увидел Марью Иосифовну. Она стояла метрах в трех, тоже с рюкзаком за плечами, и улыбалась. Костик тотчас же вскочил.

— Марья Иосифовна! — воскликнул он. — Какими судьбами?

— Теми же, — ответила учительница. — Ты уходишь из города?

— Конечно! Разве можно оставаться в аду?

— А твоя семья?

Костик несколькими словами обрисовал свое положение, не забыв упомянуть о гнуснейшей несправедливости по отношению к семье прокурора Павловского, а затем осведомился, в какую сторону направляется Марья Иосифовна.

Марья Иосифовна объяснила, что в одной из деревень живет ее подруга по институту.

— Я ведь еврейка, — сказала она и, помолчав немного, добавила: — Но я не уверена, осталась ли подруга в деревне…

— Ваше положение еще серьезнее, — вздохнул Костик. — Мои-то родичи, я знаю, на месте. Но одно меня радует: нам по дороге. Целый год вы, если так можно сказать, нянчили и пестовали меня, разрешите побеспокоиться о вас хотя бы эти несколько часов. Я не позволю вам нести рюкзак. Снимите, пожалуйста.

— Спасибо, Павловский, у тебя тоже порядочный груз…

— Нет, нет, прошу вас!

— Тебе же будет тяжело…

— Нисколечко. — Костик повесил рюкзак учительницы на одно плечо, свой на другое. — Отлично! Мне стало гораздо удобнее.

— Ты все такой же, Павловский, — улыбнулась Марья Иосифовна. — Я рада, что ты не унываешь. Лично я… потеряла спокойствие.

— Ну чего вы, все чепуха, — ласково отозвался Костик. — Образуется. Все образуется, Марья… нет, вы позволите называть вас просто Мусей?

— Что ж, ты уже взрослый человек, Павловский.

— Спасибо. Я всегда вас мысленно звал Мусей.

— Я на пять лет старше тебя, — смущенно отозвалась Марья Иосифовна.

— Хотел бы я быть в вашем возрасте! — воскликнул Костик. — Я сражался бы на фронте! А теперь вот…

— Тебе нужно поберечь себя, — сказала Марья Иосифовна. — Ты очень способный.

— Какие там особые способности! Так… пустяки.

— Такая скромность, конечно, похвальна, но…

— Тронулись, Мусенька? Уже смеркается.

Они пошли по извилистой дороге в глубь темного густого леса. Под ногами у них шуршали опавшие листья. Сумрак в лесу становился все плотнее.

— Хорошее слово — смеркается, — сказала Марья Иосифовна. — Я еще в классе замечала, Павловский, что у тебя богатый лексикон. Ты и Боря Щукин — два самых умных моих ученика.

— Щукин? — удивился Костик. — Это для меня открытие.

— Да, Щукин.

— Вы перепутали. Никитин, наверное?

— Нет, все-таки Щукин. Мне не очень нравился Никитин. По-моему, ему мешала излишняя самоуверенность. Он часто переоценивал свои силы и способности.

— Может быть, вы и правы, Мусенька.

— А тебе, кажется, нравилась Женя Румянцева?

— Нет, вы, — шутливо выпалил Костик и подумал, что трудный и опасный поход в Сосенки неожиданно превратился в увлекательную прогулку.

Однако два рюкзака с каждым шагом становились все тяжелее. Минут через пятнадцать окончательно стемнело. Лямки то и дело цеплялись за ветки кустов. По щекам Костика катился пот.

Между тем устала и Марья Иосифовна. Она дышала все тяжелее и тяжелее. Ветки кустарника мешали идти и ей. Наконец она не выдержала и взмолилась:

— Ох! Отдохнем, Павловский, я больше не могу!.. И она села на землю.

— Пожалуй, в самом деле отдохнуть пора, — пробормотал Костик и, сбросив рюкзаки, опустился рядом с учительницей.

Репутация его была спасена. А то ведь через одну-две минуты он взмолился бы первым.

— Ночью очень трудно идти, — как бы извиняясь, прошептала Марья Иосифовна.

— Да, особенно без привычки…

— А идти еще так далеко.

— Далековато.

— А что, если вы пойдете со мной? — неожиданно спросил Костик.

— К кому же я пойду?..

— К моим родственникам. Это идея! Я им расскажу, что вы — моя учительница. Они поймут.

— Ты серьезно, Павловский?

— Решено! Я не брошу вас на произвол судьбы.

— Я, конечно, очень благодарна, Павловский, но…

— Никаких «но»! Вы пойдете со мной.

— Спасибо, Костя, я… — растроганная Марья Иосифовна заплакала.

Отдохнув, они прошли в темноте еще несколько километров. И снова Марья Иосифовна взмолилась:

— Не могу, Костя, выбилась из сил…

Посовещавшись, они решили заночевать в лесу, под густым шатром елки. Кое-как устроившись, они уснули.

Рассвет был иссера-синий и холодный. Костик и Марья Иосифовна сильно продрогли. Но под елкой было все-таки теплее, чем под открытым белесым небом, и они долго сидели, прижавшись друг к другу, дожидаясь, когда взойдет солнце.

Наконец они выбрались на дорогу, оставив под елкой свои рюкзаки. Солнце только еще появилось над лесом, скупо обрызгав светом желтеющие березы.

Оставив Марью Иосифовну на обочине дороги, Костик пошел в лес за хворостом. Лес был чистый, редко-редко где валялся старый сухой сучок, и Костик бродил долго. Почти с пустыми руками он вышел на дорогу, там, где она круто поворачивала влево, и хотел было возвратиться к Марье Иосифовне, но вдруг расслышал колесный скрип и шаги лошадей. Костик замер и притаился за густым кустом.

Тотчас же показались лошади. Они тащили повозку. На повозке, болтая ногами, сидели два немца. Один был горбоносый, с пластырем на щеке, другой рыжий и, должно быть, очень длинный — он возвышался над горбоносым на целую голову.

«Мусенька, беги!» — хотел крикнуть Костик, но язык словно прирос к нёбу. Колени Костика задрожали и подогнулись, и Павловский стал медленно оседать на землю.

Повозка проехала, а Костик все сидел на корточках с хворостом в руках и не мог даже пошевелиться.

Чуть позже далеко закричала Марья Иосифовна. Вслед за этим раздались крики немцев.

— Костя! Костя! — кричала Марья Иосифовна, а Павловский, подгоняемый страхом, бежал прочь от этого умоляющего крика. Он бежал, не разбирая дороги, продираясь сквозь кусты, оставляя на сучках и шипах клочки одежды, Бежал минуту… две… три… кажется, целых полчаса. Выстрел за спиной подхлестнул его. Костик вскрикнул, словно стреляли по нему, бросился вправо, потом влево… У него уже не было сил бежать по густому буреломному лесу. Он зацепился за ствол березы и растянулся на серо-зеленом дурно пахнущем мху. Лежа ничком, он икал от страха и стонал. Стон перешел в рыдания. Костик плакал.

Но в конце концов он опомнился и опять вскочил. Над лесом шумел ветер. Качались, скрипели верхушки деревьев. Лес был наполнен громкими шорохами.

Костик не мог бежать — он просто шел, все прочь, все прочь от дороги. По лицу его текли слезы. Он сознавал, что низок, гадок, труслив, сознавал — и только. Впрочем, скоро эти самокритичные ощущения притупились. Гораздо сильнее был страх за свою жизнь. И этот страх гнал Костика все вперед, все вперед — без дорог, без рассуждений, без угрызения совести.

Глава третья