Дороги товарищей

СОБЫТИЕ ЗА СОБЫТИЕМ

В ту страшную предосеннюю пору — и раньше и чуть позже — много людей возвращалось в Чесменск.

Шли пешком, таясь в лесах и оврагах.

Ехали на повозках, не скрывая ни имени, ни фамилии.

Шли в одиночку, шли группами…

Возвращались беженцы, не успевшие вырваться из окружения. Оккупанты круто и безжалостно поворачивали их назад, и они, понурые и печальные, неохотно брели, неся свой жалкий скарб.

Возвращались патриоты, решившие биться с врагом не на жизнь, а на смерть. Их вел приказ сердца.

Возвращались и подлецы, дезертиры, изменники.

Может быть, теми же дорогами двигались и Борис с Соней, и шофер Остапов.

Но не только с востока шли люди. Шли они и с запада, вслед за гитлеровскими передовыми частями. С запада шли отставшие, попавшие в кольцо наши воинские части. Побатальонно шли, поротно, повзводно, по десятку человек, поодиночке. Но шли, пробивались упорно, самозабвенно.

Где-то рядом с ними, возле них, шли Семен Золотарев, Сторман, Гречинский, Коля Шатало.

Шла и ехала — где как придется — Шурочка Щукина.

Она работала в том же колхозе, где работали Людмила Лапчинская и Маруся Лашкова. Но Людмила и Маруся уехали вовремя, на день раньше Шурочки, — и успели вернуться в город. Шурочка задержалась в дальней бригаде, и ей пришлось испытать все тяготы людей, которые действовали в ту пору без чьей-либо помощи, на свой страх и риск.

Военный смерч ураганного сорок первого года безжалостно крутил Шурочку на прифронтовых, похожих на муравейник, дорогах.

Она спала где попало — и в крестьянской избе на полу, и в копне, и под кустом, укрываясь своим поношенным, в заплатах, пальтишком.

И ела что попало — и мед, выпрошенный у колхозного пасечника, и корку хлеба, найденную в пустой избе.

Шла пешком, держась вблизи пожилых женщин, ехала на случайных автомобилях.

Пробиралась одна, и лесом, и полем, дрожа, как в лихорадке, от страха.

Ей пришлось за четыре дня пути испытать больше опасностей, чем за все ранее прожитые двадцать с небольшим лет.

Она убегала от фашистских истребителей, расстреливающих на дорогах все живое, даже одиноких путников, пряталась в старых воронках от фашистских бомб; отбивалась от какого-то верзилы, который выследил ее, когда она устраивалась на ночлег в копне, и набросился ночью, как зверь; тонула в болоте, мокла под грозовым дождем, могла быть раздавлена автомашиной, убита вражескими парашютистами, которые разбойничали на дорогах…

Но Шурочка, как и сотни других женщин и девушек, счастливо избежала многочисленных опасностей и вернулась в Чесменск.

Она вернулась именно в тот день, когда Борис уехал на восток. Вернулась — и не застала никого. Она была одна в пустом доме, показавшемся ей незнакомым и мрачным. Одна в городе, таком же мрачном и незнакомом. Одна в целом свете.

Вернувшись из госпиталя, Шурочка легла на голую, без матраца, койку и долго плакала. Она выплакала, кажется, все слезы. Лицо ее к вечеру стало сухим, глаза резало, словно в них попал песок.

Дома не было ни еды, ни подходящей одежды. Кое-что забрала с собой мать. Все остальное она спрятала в чулан, повесив на дверь громадный — «старорежимный», как называл его Борис, — замок. Ни открыть, ни сломать этот замок Шурочка не могла.

Соседи ничего не знали, ничего хорошего не могли предложить, только советовали разную чепуху.

И слез не было больше — несчастье да и только.

Вечером Шурочка обшарила весь огород и к радости своей обнаружила, что на ее долю оставлено людьми, зверьем да птицами пять желтых, твердых, как гранаты, огурцов, кочана три капусты, множество капустных кочерыжек, некая подозрительная тыква — дикий гибрид, выведенный Борисом, три зеленых помидора, искусно спрятавшихся в траве, изрядное количество луку, уйма петрушки и прочей перезрелой зелени. Прямо на гряде Шурочка попировала, закусывая огурцы капустой. Насытившись, она решила, что утро все-таки действительно мудренее вечера, и легла спать.

А утром к ней пришла Людка Лапчинская.

Это было первое счастливое событие. С приходом Людки, собственно, все и началось.

Шурочке показалось, что она начала вторую жизнь. Первая жизнь осталась за той черной — ну конечно же черной! — чертой, отделившей все, что было до странствий Шурочки и представляло собой нечто сказочное, с хрустальными теремами и башнями и родными людьми. Вторая жизнь обещала быть тоже изумительной — ведь недаром же, выглянув спросонья в окно, она увидела во дворе изумительную до невозможности Людку, спасительницу Людку, Людку-подружку, Людку-сестричку. Людка стояла во дворе и недоверчиво улыбалась.

Вот тогда Шурочка и подумала, что начинается вторая жизнь.

Шурочка могла выбежать в дверь, но она не сделала этого. Она распахнула окно и выпрыгнула с подоконника прямо в объятия Людмилы.

Подруги с налету, взвизгивая от безграничного счастья, поцеловались.

Они целовались, целовались, целовались. При этом они говорили что-то невразумительное, не поддающееся хотя бы приблизительному переводу.

А затем они расплакались. Впрочем, целуясь, они уже плакали.

Оказалось — это оказалось по меньшей мере через полчаса, — что Людмила не эвакуировалась потому, что буквально три дня, как вернулась из-под Валдайска. А Шурочка была убеждена, что Люда эвакуировалась, и только поэтому не постучалась вчера в калитку Лапчинских.

Затем — в течение следующего часа — Шурочка узнала, что Людмила встречалась с Борисом, была у Женьки Румянцевой, пыталась с мамашей сесть в последний эшелон, чтобы получать от Борьки письма по адресу: город Куйбышев, главпочтамт, до востребования… Ах, какая счастливая Людка!

Что могла рассказать она, Шурочка? Что, кроме ужаса?! Как верзила пытался заламывать ей руки и дышал на нее? Она это рассказала, нарисовав мимоходом общую картину своих черных странствий.

Людмила почему-то с сожалением сказала ей:

— А я не испытала никаких приключений! Нас всех, как детей, привезли на машинах!

К середине дня, когда Шурочка и Людмила успокоились, выяснилось общее для обеих обстоятельство: они не знали, что делать.

У Людмилы хоть осталась мать и было кое-что из жратвы (так пренебрежительно Людмила назвала съестные продукты), а у Шурочки не было ничего, кроме собственного дома и многочисленных желаний, вполне бесполезных и даже обременительных для нее на заре второй, так удачно начавшейся жизни. Людмила, конечно, готова была принять подругу в свою семью, но Шурочка не хотела быть нахлебницей. Это было не в ее привычках — превращаться в нахлебницу.

Но что же оставалось делать?

Трудно сказать, к какому выводу пришли бы девушки, если бы не случилось новое событие.

Явился Сторман.

— Алло, синьорины! — радостно воскликнул он, увидев девушек, и не выдержал — скорчил по привычке уморительную мину.

Он — с этой восхитительной гримасой — был родной, домашний, довоенный и — словно в подтверждение своей подлинной довоенности — держал в руках за горлышко бутылку вина с яркой наклейкой. Шурочка обомлела. Начинались-таки чудеса! А Людмила приветственно махнула Сторману рукой, словно рассталась с Вадькой Сторманом только вчера. Она хотела что-то сказать, но Сторман опередил ее.

— И ты здесь, донна Люсия! — воскликнул он. — Удачно драпанула из-под Валдайска? Каким макаром?

Сторман блестяще выглядел со своей блестящей бутылкой и блестяще говорил.

— А ты? Да здравствуй, Вадька! Как ты?..

— Я — особое дело, — многозначительно сказал Вадим, будто таил некую, чуть ли не государственной важности, тайну. — Здравствуйте, синьорины! Как поживаете?

— Великолепно, — усмехнулась Людмила.

— Ты один? — нетерпеливо спросила Шурочка.

— Пока, — многозначительно сказал Вадим.

— Что это у тебя?

— Вино. Разве не видишь?

— Где же ты взял?

— В витрине. Иду, смотрю — разбитая витрина. И в уголке стоит эта симпатичная склянка… точно в городе не осталось ни одного мужчины. Взял.

— Украл? — изумилась Шурочка.

— У кого теперь красть?

— У государства!

— Государство теперь — я! — отпарировал Вадим. — Говорят, в город немцы входят. Прикажете немцам оставлять? Извините, не привык. Пожалуйста, синьорины. — Сторман поставил бутылку на плоское перильце веранды. — Мадера — вино люкс. У вас есть жареные миноги? Или с чем его пьют?..

Так он появился, этот весельчак Сторман. Пришел и поставил на перила веранды бутылку мадеры. А в город, по его же словам, входили немцы — событие, которое, должно быть, не производило должного впечатления на этого храбреца Стормана.

Девушки с восторгом глядели на него.

В их глазах Вадька Сторман был чуть ли не героем.

Сторман и сам не отрицал, что до настоящего героя ему осталось самую малость, миллиграмм какой-то, раз плюнуть. Рассказать? Он не против. Но обо всех приключениях, которые выпали на его долю, конечно, не расскажешь… кое-что, впрочем, забыть нельзя.

— Я, собственно, за вами, — сообщил он девушкам, прежде чем поведал им свою героическую историю. — У меня есть задание. Но об этом потом. Дайте мне оглядеться… и не выпить ли нам по бокалу мадеры?

— Сообщи прежде, какое задание, — потребовала Людмила, — а то мы умрем.

— Да, конечно, вы не выдержите, — вздохнул Сторман, и девушки, как ни крепились, не смогли сдержать смеха.

— Будь посерьезнее, — попросила Стормана Шурочка, — тем более, что мы все-таки постарше тебя.

— Только это и заставляет меня сделать постное лицо, — смиренно сказал Сторман, и девушки опять расхохотались.

Вадим не мог вести себя иначе. Нет, он просто не мог — да особенно еще в такой компании.

Когда он только заикнулся о плане Саши Никитина и его друзей, связанном с озером Белым, Людмила взмолилась:

— Расскажи толком, где Саша, Левка Гречинский!

— Пригласите же меня в дом, черт вас возьми! — сказал Сторман в тон Людмиле.

Бутылку мадеры все-таки пришлось разлить по банкам — на этом настоял Вадим. Он провозгласил тост за победу и выпил свою порцию до дна.

— Хорошая закуска! — с наслаждением сказал он, с хрустом жуя бурый, в желтых конопатинах огурец.

Девушки пригубили вино и, поморщившись, поставили банки на стол. Вадим набросился на них — чтобы пили. Но Людмила сказала:

— Я не думаю, что тебе будет интересно, когда мы напьемся и станем петь песни. Мы выполнили все твои условия, даже выпили мадеры… фу, гадость! Никогда не пила ничего отвратительнее! Теперь очередь за тобой… и больше не пей! — Людмила схватила банки и выплеснула содержимое за окно. — Долой эту пьяную оргию! — прибавила она.

— Ваша власть, — со вздохом сказал Вадим.

В конце концов ему пришлось приступить к рассказу. Но в тот раз он только начал его, а заканчивать пришлось на другой день. Помешали немецкие мотоциклисты, промчавшиеся по улице. Девушки и Вадим увидели оккупантов своими глазами — и сразу же посуровели. Вадим заторопился домой — к матери, которая тоже не эвакуировалась. Шурочка и Людмила забрались на чердак. Там они и уснули…

Рассказ Вадима вкратце сводился к следующему.

В общем он совершил — разумеется, вместе со всеми — по меньшей мере четыре героических подвига.