Дороги товарищей

СУТКИ, ЧАСЫ, МИНУТЫ…

«В моей жизни ожидается коренной перелом», — записала Женя в дневнике тридцать первого августа.

Первого сентября в дневнике появилась запись:

«Я с ужасом осознала, что мы с мамой — совершенно разные люди. Мама — чужой для меня человек. Психология ее осталась на уровне 1917 года. У нас — коренные, принципиальные разногласия по всем вопросам».

Этой записи предшествовал бурный разговор с матерью.

— Как ты посмела… как у тебя хватило… как ты могла выгнать Сашу!!! — вскричала Женя, проводив Сашу неизвестно куда. Перемежая слова рыданиями, она выкрикнула полдесятка разных обвинений и потребовала, чтобы мать ответила, почему она поступила так подло, предательски.

— И слава богу, что подло, если ты считаешь это подлостью, — ответила мать. — По-моему, это разумно, я так понимаю. С пистолетом сейчас только смертники разгуливают. И бог с ними, это ихнее дело.

— Да я сама с радостью возьму пистолет! — воскликнула Женя. — И начну стрелять, стрелять! — Она несколько раз сжала и разжала палец, показывая, как будет стрелять.

— Твое ли дело с пистолетами обращаться? — укоризненно спросила мать. — Закружил тебе голову этот Сашка! А что он понимает в жизни? Понимает он, для чего живет человек? Вот для чего ты живешь? Для счастья ты живешь. А счастья с пистолетом не добудешь.

— Мы добудем! — сказала Женя.

— Мы, мы! — передразнила мать. — А кто это вы? Сопляки, что вы сделаете? Да ничего. Переколят вас всех, и Сашку твоего… имени не хочу его слышать!

— А я буду повторять, повторять, повторять!..

— Возьму сейчас ремень — перестанешь повторять, — пригрозила Марья Ивановна.

Тогда-то Женя и написала, что у нее с матерью — коренные, принципиальные разногласия по всем вопросам.

«Если она подымет на меня руку, я немедленно ухожу из дому, клянусь в этом!» — записала Женя.

Она знала, что практически мать вряд ли сможет высечь ее, но у нее хватит ума предпринять такую попытку. Замахнется, ударит, а потом будет хвастаться перед соседями, что выпорола дочку, вложила ей ума.

Вы-по-ро-ла. Слово-то какое ужасное, стыдное, бр-р!

«Теперь я с нетерпением буду считать часы и минуты до прихода Саши, — записала Женя. — С сегодняшнего дня с матерью у меня нет ничего общего. Мы можем только с нею есть за одним столом — и все. Все!!!»

И действительно, Женя вышла из своей комнаты только к ужину.

— Успокоилась? — миролюбиво спросила мать.

«И не думала!» — мысленно ответила Женя.

— Ну, молчи, молчи.

— Там опять к тебе какой-то… — утром гневно сказала мать.

«Кто?!» — было написано у Жени на лице, когда она выбегала в коридор. Женя не сразу узнала Андрея Михайловича Фоменко.

— Вы? — наконец спросила она.

— Спокойно, Женя, — сказал Андрей Михайлович. — Один вопрос: Саша Никитин к тебе заходил?

— Не было никакого Никитина, не было! — закричала мать, пытаясь распахнуть дверь в коридор. Женя изо всех сил уперлась в дверь спиной.

— Да, — прошептала она.

— Так, — хмуро проронил Андрей Михайлович, когда Женя сказала, куда ушел Никитин. — Ну, спасибо! — Он протянул ей руку, и в этот миг мать, поднатужившись, отшвырнула Женю к двери.

— Ураган, — усмехнулся Андрей Михайлович.

Мать схватила Женю за руку, втащила в комнату.

— Ни с места, ни с места! — кричала она, топая ногами. — Ни за порог… ни шагу… ни за порог!

Женя с чувством предельной горечи покачала головой:

— Глупо, мама. Глу-по. Я не знала, что вы у меня такой жандарм.

Все, казалось, было кончено.

«Я проживу здесь только какой-то день — уверена, что не больше, — до тех пор, пока не придет Саша, — записала Женя. — Считать часы и минуты — как это ужасно!»

Часы и минуты сложились в первые сутки. Потянулись вторые.

Женя впервые в жизни почувствовала, что это значит — шестьдесят секунд в минуте и столько же минут в часе. Кажется, как мала секунда — миг, вздох, а шестьдесят таких вздохов — уже настоящее страдание.

Минута… Две минуты… Шесть… Женя отмечала их галочками на бумаге. На стаю чернильных галок капали слезы.

А тут еще мать настоятельно требовала открыть ей дверь. Она стучала и требовала, требовала. Но Женя была беспощадна. Наконец мать заплакала. И Женя сдалась.

— Кто он? — вконец измученная, спросила мать.

— Никто.

— Никто теперь не ходит.

— Никто.

— Ты же знаешь его. Кто?

— Никто.

— Смотри, Евгения, смотри! — предупредила мать. А что она вкладывала в это слово, одному богу было известно, если он, разумеется, существовал.

— Мама, прекратите эти разговоры и заключим перемирие… хотя бы на день, — сказала Женя. Ей нужен был только один день, только один.

Мать подумала, что Женя сдалась на милость победителя и умоляет о помиловании. И она ее помиловала, сказав:

— Давно бы так. Но кто он?

— Ах, преподаватель один!

— Преподаватель, — проворчала мать. — Он преподаст тебе, как на виселицу идти. Тебе преподаст, а сам-то до конца войны доживет.

— Вы рассуждаете, как мещанка. Да я с радостью пойду на виселицу за народное дело! — пылко сказала Женя.

— Дура! Чтобы ни за порог!

«Спокойствие и еще раз спокойствие!» — приказала себе Женя. Немного осталось ждать…

Скоро она вырвется из этих стен, и ветер свободы засвистит у нее в ушах. Свобода! Счастье! Жизнь!

А пока — стая галочек на бумаге. Минута — галочка. Час — большая галочка. Часы опять сложились в сутки.

Женя записала в своем дневнике: «Я стала изнемогать от мучительного ожидания. Саша, где ты?»

Медленно тащилось время. У Жени было ощущение, что она едет в скрипучей, разболтанной телеге по ухабистой, грязной дороге; кляча еле-еле везет телегу; бесконечная дорога тянется до самого горизонта и нет ей ни конца, ни края…

Женя ждала Сашу, а пришел в этот тягостный час совсем другой человек.

Пришел бургомистр Копецкий.