Дороги товарищей

ОТ СЦЕНЫ ДО ОПЕРАЦИОННОЙ

В больших светлых зданиях на Центральном проспекте и Цветном бульваре расположились военные госпитали. Один из госпиталей разместился в школе имени Владимира Ильича Ленина.

По заданию райкома комсомола Женя Румянцева и ее подруги — Соня, Наташа Завязальская, Нина Яблочкова, Людмила Лапчинская и Шурочка Щукина организовали бригаду художественной самодеятельности для культурного обслуживания госпиталей.

Первое выступление должно было состояться в госпитале, размещенном в здании школы. Раненые бойцы, которым стало известно о предстоящем концерте, с нетерпением ждали назначенного дня.

Для Жени и Сони этот день начался грустно: они проводили на строительство оборонительных укреплений Аркадия и Сашу. Но волнения из-за предстоящего концерта скоро оттеснили грусть.

Проведя последнюю репетицию в третьем часу дня, молодые артистки вошли в вестибюль школы. По знакомой широкой лестнице они поднялись на второй этаж, в бывший спортивный зал. Раненые, гремя костылями, поспешно занимали места на скамьях. Многих принесли в зал на носилках. Сотни приветливо блестевших глаз устремились на зеленый бархат занавеса. В зале раздавался глухой шум голосов.

Роль конферансье была поручена Всеволоду Лапчинскому, который в то время еще не учился на курсах радистов. Рекомендовал его Жене Олег Подгайный.

— Лучше любого артиста! — сказал он. — Никто на ногах не стоит, все на животы ложатся от смеха.

Образная рекомендация Олега заинтересовала Женю. Он не ошибся в артистических способностях Всеволода. Лапчинский свободно принимал любую комическую позу, был находчив и остроумен.

Сейчас Всеволод был спокойнее всех. Он не спеша прохаживался по сцене, подтрунивая то над одной, то над другой юной артисткой.

Наконец Женя вихрем вылетела на середину сцены и трагическим шепотом оповестила:

— Начинаем! Сева, говори приветственное слово!

Лапчинский подтянулся, расправив плечи, шагнул на авансцену, и тяжелый бархат занавеса скрыл его статную фигуру.

В зале сразу наступила тишина. И в этой тишине ясно раздался звучный голос Всеволода. Дружный взрыв аплодисментов заглушил окончание приветственной речи. Занавес раздвинулся.

В щелку кулис Женя увидела сотни внимательных глаз, сердце ее так и затрепетало от щедрого чувства любви к этим добрым, больным людям.

«Сейчас они забыли все на свете, видят только нас, а немного погодя они опять возьмут винтовки и будут биться за нас, будут разить врагов, и многие из них, может, не доживут до победы, — думала она. — Желаю, как своего счастья, чтобы все вы прошли через войну целыми и невредимыми! Желаю, как своего счастья, всем жизни! И победы!»

Программу начал хор девушек, он с подъемом исполнил новые песни на слова поэта Лебедева-Кумача. Затем Шура Зиновьева тоненьким звонким голоском спела песню про Катюшу. Смущенную, радостно раскрасневшуюся девушку вызывали на сцену несколько раз. Соня и Шурочка Щукина пропели «Комсомольскую прощальную», и последний куплет песни был подхвачен всем залом:

А всего сильней желаю
Я тебе, товарищ мой,
Чтоб со скорою победой
Возвратился ты домой.[67]

Вслед за этим Всеволод предложил «веселый номер»: Людмила Лапчинская в украинском костюме и Олег Подгайный исполнили дуэт Одарки и Карася из оперы «Запорожец за Дунаем»[68]. Олег, представлявший лихого подвыпившего казака, ожесточенно крутил бравые усы и мальчишеским басом убедительно оправдывался перед Людмилой. Людмила, бойко уперев руки в бока, обвиняла и отчитывала веселого Карася — Олега. Усы не выдержали слишком энергичного подкручивания и отвалились, но Олег не растерялся: плюнул на кожаную подкладку и снова, под хохот всего зала, укрепил их на место.

Не успели стихнуть последние взрывы смеха, как Всеволод своими анекдотами о грабьармии[69] заставил смеяться не только зрителей, но и самих артистов.

Все это время Женя с волнением ожидала своей очереди. Она должна была танцевать «цыганочку». Никто не умел танцевать ее так, как Женя, — в этом школьные подруги Жени были совершенно уверены. Дрожащая от возбуждения, Женя то и дело заглядывала в программу. И вот Лапчинский вышел на сцену и объявил:

— Сейчас вашему вниманию предлагается коронный номер концерта: цыганская пляска в исполнении почтенной Евгении Румянцевой!

«Фу! Так и знала, что склоунничает!» — возмущенно подумала Женя и погрозила Всеволоду кулачком.

Зал притих, ожидая «почтенную Евгению Румянцеву». На сцену под аккомпанемент баяна вылетела и плавно закружилась, позванивая колокольчиками бубна, молоденькая девушка в пестром платье и красных туфельках.

Каждое движение ее было так грациозно и свободно, такой легкой, почти невесомой казалась ее фигура, с таким задором улыбалось ее юное розовощекое лицо, что весь зал с восторгом и обожанием не отрывал глаз от этой артистки.

А Женя то горделиво выступала на самых носочках туфель, то вдруг сорвавшись с места, неслась по сцене с такой стремительностью, что длинный подол ее цветастого платья, казалось, не успевал за ее движением.

Всеволод не шутил: это был действительно коронный номер концерта.

Закончив танец особенно красивым па[70], Женя присела и стремглав кинулась за кулисы. Бойцы несмолкаемо рукоплескали. Женя выбежала и снова поклонилась. Крики «бис», «браво», «еще» оглушили ее. Она сделала по сцене вихревой круг. Зал продолжал грохотать. Забившись в угол за сценой, Женя плакала от счастья и все твердила:

«Желаю вам всем, всем жизни, жизни и победы!»

Шумный успех сопутствовал артистам во время выступления и в других госпиталях.

Но потом агитбригада распалась. Фронт все приближался к Чесменску, и было теперь не до этого…

Женя и Соня уже учились на курсах медицинских сестер при госпитале в школе имени Ленина.

Занятия проходили в подвальном этаже школы, в бывшей физико-химической лаборатории, где совсем недавно Женя и Соня держали последний экзамен.

Теперь в этом классе тощий крикливый старичок в тюбетейке — знаменитый хирург, профессор Тюльнев читал будущим сестрам лекции о переломе костей, о слепых и сквозных ранениях, шоках, травмах и инфекциях. Профессор горячился, бегал от двери к доске, ладонью хватал себя за подбородок и грозил кому-то пальцем. В его нервных жестах и визгливом голосе было что-то детское, наивное и комическое. Однако курсантки не улыбались: тощий старичок был воплощением святого медицинского искусства. Они знали, что подвижное лицо хирурга становилось каменным, когда он появлялся, как белый бог, в операционной, а его длинные руки, на уроках беспорядочно летающие из стороны в сторону, делались чуткими и точными, когда он брал гибкими пальцами инструмент. Конечно, он был чудаковат, этот профессор, но говорят, что люди большого ума и искусства всегда отличаются некоторой оригинальностью.

Потом девушки поднимались с нижнего этажа наверх — в светлые палаты, где даже воздух, несмотря на свежесть, был как бы пропитан человеческим страданием…

Однажды профессор Тюльнев вызвал подруг и сказал, что они будут присутствовать на операции.

Санитары внесли раненого.

— Быстро! Живо! — резким, но спокойным голосом приказал Тюльнев ассистенту, натягивающему резиновые перчатки на руки профессора.

Женя взглянула на оперируемого и едва не закричала от ужаса. Соня с силой сжала ее руку и прошептала:

— Борька Щукин!

…После операции профессор с неудовольствием спросил подруг, почему они шумели. Бледная, расстроенная Женя объяснила ему, что оперируемый — их товарищ, с которым они учились в десятилетке, в том классе, где сейчас операционная, и парта Бориса Щукина стояла почти на месте операционного стола.

Профессор взял Женю двумя пальцами за подбородок и взглянул ей в лицо, словно увидел впервые.

— Я этого не знал, иначе присутствия на операции не допустил бы. Но коли уж так случилось — герои, герои! — Он легонько оттолкнул Женю и, зажав в кулаке свой подбородок, зашептал: — Мальчики, девочки, молодежь… из-за парты и в бой, от детских слез к крови, к ранам, к смерти. Когда, когда это кончится на земле, скажите вы мне, гражданин бог, если вы действительно существуете в синеве над землей?

Женя с Соней переглянулись и бесшумно выскользнули за дверь.

К вечеру, после операции, Борису стало лучше. Хирург разрешил подругам навестить товарища.

Борис сразу узнал девушек, он обрадованно улыбнулся им своей обычной конфузливой улыбкой.

— Здравствуйте, девочки, — прошептал он. — Вы пришли в свой класс?

— Нет, мы пришли к тебе, Борис, — ласково сказала Женя. — Ты видел нас на операции?

Борис вздохнул:

— Я ничего не видел… Я видел только красное небо и землю, которая поднялась вместе с огнем…

Он устало закрыл глаза.

— Тебе дурно? — испугалась Женя.

— Боюсь, как бы совсем не выйти из строя…

— Страшное уже позади, Боря. Ты поправишься, и все будет хорошо. Через неделю ходить будешь.

— Вы не забывайте меня, девушки, а то я… один. — Борис открыл глаза. Возле пересохшего рта обозначились горькие складочки. — Сестра в колхоз уехала. Отец в армии… Мама с заводом эвакуировалась… Товарищи все в отъезде.

— Здесь Всеволод Лапчинский. Иногда мы с ним дежурим на крыше, он учится здесь, рядом.

— Ну, скажите ему, чтоб зашел… Соня, что ты молчишь?

— Боря, как там Аркадий?

— Вот… Знал, что о нем спросишь. Н-ничего… не беспокойся.

— Он написал мне только одно письмо.

— Н-напишет…

— Мне говорили о нем дурное.

— Ничего, — повторил Борис и с усилием улыбнулся Соне.

Зловещий вой сирены прервал их разговор.

— Он так и не ответил, как же Аркадий, — прошептала Соня, когда девушки после отбоя возвращались домой. — Что мне делать, Женя? Я чувствую… Я должна помочь ему…

— Но ведь ничего же неизвестно, — возразила Женя. — Аркадия нет. Саша мне тоже не пишет.

— У нас с Аркадием совсем другие отношения, — заметила Соня.

— Ну, что ты!..

— Да, да. У нас серьезные отношения, Женя. У нас — на всю жизнь.

— А у меня?

— Не знаю… наверное, нет.

— Что ты такое говоришь! — обиженно воскликнула Женя. — Какая ты стала!

Соня посмотрела на подругу и вздохнула:

— Я взрослее стала. А ты, Женька, как птичка божья, — ни забот у тебя настоящих, ни горя…

— Нет, ты не взрослая, ты грубая… дурная! Ты меня все время бесишь. Ты думаешь, это по-дружески?

Женя все больше и больше злилась. Глаза у нее стали колючими.

— Да, по-дружески, — твердо произнесла Соня. — Война, жуткое время, а ты все время поешь и порхаешь.

— И буду, буду петь! Никто мне петь не запретит! — закричала Женя. — А ты просто-напросто хнычешь!

— Подумай, какая беда надвигается. Сможешь ли выдержать?

— Выдержу, не беспокойся, — холодно отчеканила Женя и больше не сказала ни слова.