Дороги товарищей

«ДРУЖБА — СВЯТОЕ ЧУВСТВО»

Тихие, задумчивые вечера установились в конце июля.

Белые, знойно дрожащие по горизонту дали постепенно блекли и угасали, небо, мутное днем, становилось иссиня-прозрачным, как вылинявший за лето ситчик. К вечеру на ясное небесное поле отовсюду набегали облака, хрупкие, как куски первого пышного снега.

Они плыли на восток, все почему-то на восток, на восток, торопливо, по-беженски, и одно за другим исчезали за горизонтом.

Там, на востоке, бродили то огненные, то бледные неясные пятна света, и оттуда пробивались иногда широкие, падающие веером, а иногда тонкие, как блеск сильной молнии, солнечные лучи.

Однажды в такое вот время Саша Никитин и Борис Щукин после работы шли через густой лес, подернутый серой вечерней тенью, к тихому лесному озеру, вода которого отличалась особенной чистотой и свежестью.

Они миновали широкое поле, светло-желтое, выжженное солнцем — на пригорках и светло-зеленое, испещренное яркими пятнами отавы[66] — в низинах, и очутились в березовом перелеске, через который шла извилистая тропинка в глубину лесной чащи.

Вечер был по-особенному душный. Раскаленный солнцем, густой и горячий воздух был напитан едкой дорожной пылью и горьковатым запахом сухой, опаленной небесным жаром земли.

— Саша, — заговорил Борис, хмуря лоб. — Я все-таки считаю, что наш долг — поправить Юкова. Ведь он же нам товарищ, мы все любим его.

Борис уже не первый раз заговаривал с Сашей об Аркадии.

Было, было из-за чего волноваться.

Уже несколько дней Аркадий не показывался возле холма, где истребительный батальон вел земляные работы. До этого он все-таки работал. Правда, и тогда от его работы мало было пользы. Часто, когда другие работали, он прогуливался вдоль линии строящихся окопов и рвов. Он разгуливал, заложив в карманы руки, презрительно дымя папироской, насмешливо поглядывая на возмущенных товарищей.

— Работаете? — спрашивал он кого-нибудь и, чаще всего не получая ответа, сам отвечал: — Ну работайте, работайте, мозолей не натрите.

Теперь он не стал выходить на работу.

— Трудно это, — вздохнул Борис, не замечая, что Саша морщится, как от зубной боли. — Когда теряешь друга, теряешь частицу себя.

— Истинных друзей, Борис, потерять нельзя, — хмуро заметил Саша. — Настоящий друг не изменит. Настоящий, понимаешь? — Последние слова он резко подчеркнул.

— Когда любишь человека, разочарование очень трудно перенести, Саша, — тихо продолжал Борис. — А я любил Аркадия, как, брата… как что-то дорогое, бесценное. Я восхищался его душой. Она у него широкая, вольная, русская, открытая. Я знал неприятности в жизни, но они — царапины по сравнению с тем, что переживаю сейчас. Дружба — святое чувство, и обмануться в друге очень тяжело. Главное, сам Аркадий понимает, как он далеко зашел. Он страдает, ему больно, это в глазах у него читается.

При этих словах Саша снова поморщился и сказал:

— Не думаю.

— Что? Ты не веришь в это?

— Да… знаешь ли, в чем дело… — Саша на мгновение задумался. — Как бы тебе сказать…

— Ты говори прямо, — попросил Борис. — Может, что-нибудь знаешь?

— Ничего я не знаю. Я вот думаю: не ошиблись ли мы в человеке?

— Я привык верить человеку! — воскликнул Борис. — Может быть, я не прав, но это, по-моему, очень хорошо — верить в человека. Чувствовать, когда чья-то посторонняя, но родная душа как бы отражается в твоей, как в зеркале, и все, что в ней, тебе видно. А когда любишь человека — совсем хорошо. Вот я люблю Аркадия. Я для него все бы сделал, а тут…

— Ты погоди, Борис, тут вот какое дело, — перебил Щукина Саша, хмурясь еще больше. — Война, понимаешь? Война проверяет людей. Она коснулась Аркадия. И он не выдержал, понимаешь? Это очень просто… и сложно… и горько.

Саша говорил медленно, с трудом подбирая слова.

— Понимаешь, война, — повторил он и вздохнул.

— Я знаю: ты любишь его еще больше, чем я, — сказал Борис. — И тебе еще тяжелее.

— Аркадий не смог пересилить в себе обиду, я так думаю, — продолжал Саша. — Он просился на фронт, а его послали сначала прочесывать лес, а потом рыть окопы. Я его понимаю, но простить ему не могу. Да, я любил его, но мы должны быть тверды. Я, по правде сказать, теперь думаю: а искренне ли он стремился на фронт?

— Ты хочешь сказать, что он рисовался? Нет, нет, — протестующе заявил Борис. — Я все-таки по-прежнему верю ему. Но поведение его странное, очень странное.

В разговоре они не заметили, как тропа, ведущая к озеру, давно повернула влево и что они, пройдя проезжую дорогу, углубились дальше в лес.

— Куда это мы забрели? — воскликнул Никитин.

— Да, мы что-то… не туда, кажется…

— Выкупались!

Лес поредел. Впереди обозначилась опушка. Прямо за ней тянулся луг. Слева начиналось темное поле гречихи, за которым далеко, далеко перекликались перепела. Над дальним лесом сгорала тонкая, сдавленная темной грядой облаков, полоса зари. Розовый отблеск ее плыл пятнами по тяжелой громаде туч. Иногда этот розовый свет выступал изнутри тучи, но тотчас же скрывался, переливаясь, как густое вино.

Назад, в потемневший лес, окутанный вечерним сумраком, идти не было никакого смысла, и друзья зашагали по опушке, мимо гречихи. Постепенно гасли яркие краски зари, становилось все темнее и темнее, но лес по-прежнему тянулся плотной непроницаемой стеной. Друзья прибавили шагу. Они шли молча, не перекидываясь ни единым словом. Наконец лес отступил в сторону и показалась светлая от пыли лента дороги.

— Смотри, огоньки, — указал Саша на множество светлых точек невдалеке. — Костры жгут. Здесь, наверное, тоже укрепления строят…

— А ты слышишь — голоса? — откликнулся Борис. Он остановился и замер. — Идут две девушки и разговаривают… Нет, одна поет…

Борис недаром остановился и замер: он сразу же узнал, кому принадлежат голоса. Поющая девушка была, несомненно, Маруся Лашкова. Это открытие не взволновало бы Бориса. Взволновало его другое: второй голос принадлежал Людмиле Лапчинской!

Как Маруся и Людмила очутились здесь, в ста километрах от Чесменска? Почему они шли в этот поздний вечерний час по лесной дороге? Эта радостная неожиданность была пока что тайной.