Дороги товарищей

— Отстань, пацан! — сердито сказал он.

Но босой паренек не отставал. Он непременно хотел идти вместе с ними и непременно в разведку.

— Дяденька-а!.. Возьмите, дяденька!

— Пристраивайся в хвост и не скрипи больше, — сказал Саша.

— Я в разведку пойду! Я не струшу! — закричал обрадованный мальчишка.

Костик по-прежнему отставал. Мальчишка бесцеремонно занял его место. Костик поплелся один. Теперь он был самым последним. У него проснулась желание — юркнуть в какой-нибудь переулок. К сожалению, колонна приближалась к вокзалу. Поздно, поздно! Надо было раньше думать, Костик.

«Ах, Женя, Женя, как ты подвела меня!»

— Ребята, паровоз под парами, — с беспокойством спохватился Вайя. — Спешим!

— Бего-ом! — скомандовал Саша.

Наконец-то Костику представился случай юркнуть в сторону. Он несколько секунд постоял, провожая одноклассников грустно-насмешливым взглядом, затем помахал вслед им рукой и зашагал назад. Он предпочитает свою собственную дорогу.

Ваня Лаврентьев не напрасно беспокоился: только он подбежал к теплушке, из которой уже тянулись к нему руки новых товарищей, как паровоз дал гудок, и под бодрые крики, песни и плач женщин состав тронулся в свой трудный путь — к фронту, в бой. Ваня на бегу поцеловал Наташу, прокричал что-то друзьям-одноклассникам и с разлету вскочил в теплушку.

— Прощай, Ваня!

Толпа провожающих побежала за составом. Громкие рыдания заглушили все звуки.

Наташа Завязальская не кинулась по шпалам вместе со всеми. Она словно вросла в землю. Большие серые глаза ее, сухие от молчаливого страдания, были устремлены в одну точку — туда, где светлело, как счастье, лицо Вани. Оно светилось все слабее и слабее… мелькнуло последний раз и исчезло.

К Наташе подошла Женя, обняла ее, потерлась носом о плечо подруги и прошептала:

— Милая, милая!..

Наташа заплакала.

«Ваня уехал, скоро уедет и Саша», — подумала Женя. Уедет и Саша! Вот так же сядет в теплушку и уедет. К победе ли? К смерти ли?..

— А-а-а! — закричала Женя и, расталкивая людей, побежала по перрону. Никто не обратил на нее внимания. Сколько их бегало около вокзала, женщин и девушек!

Саша все еще махал рукой вслед ушедшему эшелону. Женя, не раздумывая, как это будет выглядеть, с размаху повисла у него на плечах и поцеловала в щеку.

— Ты что? — Саша отскочил от нее, как ужаленный.

— От страха, — сказала Женя.

— Я тебя не понимаю.

— И не надо. Здесь надо чувствовать. — Помолчав, Женя добавила: — Я просто удостоверилась, на месте ли ты.

— Ну и что?.. — краснея, спросил Саша.

— Дурак! — радостно ответила Женя. Ужас, внезапно сдавивший ее сердце, прошел.

— Дураков-то целовать не стоит, — заметил Саша. — Не перевелись еще умные.

— Не обижайся, приходи ко мне. — Женя убежала.

Ну разве не странная девчонка!

Друзья из Ленинской школы смешались с толпой, потеряли друг друга. На путях, пропахших нефтью и гарью, шла посадка во второй эшелон. На станцию прибывали все новые и новые колонны. Пробираясь в толпе, Саша видел заплаканные, утомленные, осунувшиеся лица женщин, дрожащие губы, глаза, блестевшие от слез. Видел он и улыбающиеся лица, но в улыбках чувствовалась тревога и боль за своих родных и близких. Горе, горе обступило народ со всех сторон — и как это великое горе ни приукрашивали бодростью и музыкой, все равно оно оставалось давнишним, столько раз с древних времен и до наших дней ополчавшимся на страну горем! Горе, горе! Война! От Ледовитого океана до Черного моря шел бой, и ежеминутно умирали сотни родных людей.

Горько плакал в сторонке конопатый мальчишка. Увидев его, Аркадий подошел, положил руку на худенькое, вздрогнувшее от чужого прикосновения плечо. Мальчишка узнал Аркадия, сбросил с плеча его руку, всхлипнул горше прежнего.

— Обману-ули! Думал, на фро-онт!..

— Утри нос! — беспощадно сказал Аркадий. — Сами хотим, да не берут. А ты еще малыш. Подождешь.

Мальчишка презрительно взглянул на Аркадия, процедил сквозь зубы:

— Так я и поверил! Трусы вы — вот кто!

— Ах, ты!.. — Аркадий замахнулся. В этот момент Саша схватил его за руку.

— За что ты его?

— Трусами нас называет!

— Отпусти, он ничего не знает. Пойдем.

— Все равно на фронт уеду! — закричал мальчишка. — А вы большие, а трусы! Пулей боитесь!

— Вот тип, позорит нас как, — пробормотал Аркадий. — Тут и без него тошно. Скажи, долго нам сидеть?

— Откуда я знаю.

— Выходит, Ваня достойнее нас…

— Просто повезло. Ты заметил, какой плач стоял?

— Ни к чему это! — с яростью, по складам произнес Аркадий. — Как не стыдно! Ревут, как коровы. Эх, женщины, женщины!..

— Да, нехорошо все-таки… как на царскую службу провожают. За Родину ведь в бой люди идут!

— Ты учти, Саша, я не вытерплю, как другу тебе говорю, — решительно заявил Аркадий, — не возьмут в ближайшие дни, сам на фронт уеду!

— Не глупи.

— Не глупи, не глупи! — вспылил Аркадий. — Ходят слухи, что немцы всю Белоруссию прошли! Фронт к нам приближается! Говорят, что парашютистов фашистских возле города видели.

— И я слышал об этом, — вздохнул Саша. — Дела на фронте, видно, пока что не блестящие.

— Убегу я, убегу, гром-труба!

— Слушай, сегодня у меня мысль мелькнула: ведь в случае чего, мы такой партизанский отряд организовать можем, такой отряд! Как ты думаешь? — Саша испытующе взглянул на Аркадия.

— Мысль хорошая. Только не подпустят немцев к Чесменску. Что ты! Нет уж, на фронт вернее…

Саша помолчал минуту.

— А все-таки готовиться надо, — многозначительно заметил он. — Знаешь леса возле озера Белого? Дикие дебри, охотничьи угодья. Я, пожалуй, завтра съезжу туда. Пригодится — хорошо, а не пригодится — еще лучше. Поедем, Аркадий?

— Место, что ли, выбирать?

— Конечно.

— Ладно. Едем. Делать все равно нечего.

Друзья решили встать завтра пораньше, встретиться на Красивом мосту и отсюда двинуть по шоссейной дороге к озеру Белому.

Но осуществить этот план им не удалось: придя домой, Саша узнал, что из военкомата принесли повестку. Такая же повестка ждала и Аркадия Юкова.

— На фро-онт! На фро-онт! На фро-онт! — запел Аркадий, пускаясь в дикий пляс.

Мать, три дня назад поднявшаяся на ноги, молча вздыхая, принялась собирать сына в трудную дорогу. Она тайком смахивала слезы, стараясь, чтобы Аркадий ничего не заметил. Горькая доля выпала матери! Да разве только ей? Тысячи и десятки тысяч матерей вот так же, тайком, смахивали со щек слезинки. Сыновья их, комсомольцы, стыдились материнского плача.