Дороги товарищей

ПЕРЕД РАССВЕТОМ 22-го…

Когда Саша подошел к дому Румянцевых, город уже спал. Только изредка раздавался звон редкого трамвая, да откуда-то из мягкой темноты доносился приглушенный, счастливый девичий смех. Окна квартиры Румянцевых были освещены.

«Не спят еще!» — с облегчением подумал Саша и тихо постучал в дверь.

Вышла Мария Ивановна. Она ахнула не то изумленно, не то радостно и, быстро схватив Сашу за рукав вышитой украинской рубашки, втянула его в дверь.

— Ах, Саша! — проговорила она с упреком, качая головой, повязанной белым платком. — Что вы друг дружку мучаете? Что у вас там не ладится? Горе мне с вами! Подожди, не ходи к ней! — прикрикнула она. — Не одета, наверно. Вас теперь это мало интересует, а в наше время вот так к девушке не приходили.

— Мария Ивановна…

— Подожди! Вот сейчас я тебе слово скажу. Не мальчик уже, должен понять мать-то. Садись-ка!

Она властно подтолкнула его к большому сундуку.

— Вы мне, мальчики, в кошки-мышки не играйте, — продолжала она строго, посматривая на Сашу. — Ты, милый друг, коли любишь Женю… любишь ты ее, а?

Она внимательно посмотрела в его смущенные глаза и с удовлетворенным вздохом кивнула головой.

— Любишь!.. Так я и знала — любишь. А Павловский? Что он между вами встал, чего добивается? Не понимаешь?

— Мария Ивановна…

— Не понимаешь, милый друг! Ее он добивается! А что ты ему друг — наплевать! Она же — девочка, кто поведет, за тем и пойдет. Понял ты меня?

— Да, понял, Мария Ивановна…

— Ах, молодость, молодость! — со вздохом проговорила мать. — Сколько вас надо учить, сколько надо наталкивать… Молодо, зелено, неопытно. Но смотри! — вдруг резко, с ласковой угрозой заметила она. — До крайности чтобы дело не дошло.

Саша вскочил.

— Мария Ивановна, что вы говорите?

— Жизнь, жизнь, милый друг, дело человеческое. Предупреждаю тебя, как мать. Ты послушай и помолчи. Знаю я вас, молодых. Сама была такой лукавицей…

— Мама, с кем вы там разговариваете? — раздался из комнаты беспокойный голос Жени.

— Ну, иди к ней, — поспешно сказала мать. — Успокой ее, а то злится, сама не зная отчего…

Она легонько подтолкнула Сашу к двери и снова вздохнула:

— Ах, молодость, молодость!..

В этот вечер, к удивлению Марии Ивановны, Женя пришла рано, раздраженная, колючая, как ежик, и, не сказав матери ни слова, скрылась в спальне. Несколько минут она стояла посреди комнаты, кусая губы, и повторяла чуть слышно:

— Променял, променял! На кого?! На Костика! А я… Дура, дура! Ждала его, любила… Да что я… и сейчас люблю!

Мысль о полученном вчера письме от отца заставила ее кинуться к столу и вынуть из ящика спрятанный конверт. Отец опять просил ее приехать в город Здвойск, где стоял его полк, хотя бы на пару недель. Он хотел поговорить с ней, выяснить дальнейшие отношения с матерью.

Перечитав письмо, Женя сразу же решила, что завтра соберется и уедет в Здвойск.

«Что бы ни случилось, что бы я ни надумала, что бы ни говорила мать — я поеду. Или же сама себя буду считать безвольной, не имеющей принципов, никому не нужной девчонкой!» — убеждала она себя.

Раздевшись и накинув на плечи халат, она села к зеркалу и начала расплетать косы, когда постучались и мать вышла отпирать. Женя ждала, что кто-нибудь пойдет в комнату, но никого не было. Потом скрипнула и открылась дверь, и она поняла, что пришел Саша, и встала, не оборачиваясь к нему, нахмурив лоб.

Саша стоял молча.

Женя плотнее запахнула халат и спросила:

— Зачем ты пришел?

— Я не мог не прийти, Женя! У нас сегодня… как-то получилось… Как-то нехорошо…

Ей хотелось обернуться и броситься к нему с сумасшедшим от любви лицом. Но она сдержалась и с какой-то вкрадчивой коварностью в голосе спросила:.

— А ты подумал о том, что ты обидишь меня тем, что плюешь на мои просьбы?

— Женя!

— Молчи! Ты думал о том, чем можешь заплатить за это оскорбление?

— Я уже заплатил за это крупной ссорой.

— С кем?

— С Павловским.

— Я знала, что так будет!

Женя обернулась, придерживая на груди халат.

— Я тебе говорила, а ты не хотел слушать меня… Ты поставил меня ниже его. И я не хочу, не хочу принимать твоего раскаяния! Ты обидел, унизил меня…

— Что с тобой, Женька? — удивился Саша. — Ведь ничего серьезного не произошло: ну, ошибся я… Я ведь прошу прощения!

— Я не хочу слышать ничего: ни о прощении, ни о чем-то другом, потому что я привыкла быть хозяйкой своих слов. Я сказала, и пусть будет так, как я сказала! — заявила Женя с горечью и, отвернувшись, подняла к потолку свою непреклонную голову, чтобы он не мог видеть ее наполненных слезами глаз.

Саша потянулся к ней и обнял вздрагивающие плечи.

— Ну, да ладно, прости меня, Женька!

Женя капризно дернула плечами и отстранила робкую руку Саши.

— Ну, зачем ты злишься? — тихо спросил Саша. — Ну, извини меня, если я тебя обидел…

Женя молчала, не решаясь ни простить его, ни настаивать на своем упрямстве.

Саша снова обнял ее за плечи.

Ей показалось смешным, что он — такой твердый, уверенный, всеми уважаемый, боится ее и просит прощения. Но это ощущение оскорбило ее потому, что она привыкла слушать и уважать его. И рассердившись на него за его уступчивость, она крикнула сквозь слезы:

— Не трогай меня! Я не… Я не позволю тебе трогать меня! Уйди!

— Ты совсем не умеешь скрывать того, что хочешь сказать, — ласково заметил Саша и тихо засмеялся. — Ой, Женя, не хитрая ты!

— Зато ты хитрый! — холодно отозвалась она. — К тому же невежливый.

— Да, иногда бываю невежливым, — вздохнул Саша. — Не простишь?

— Я сказала, что буду хозяйкой своих слов!

Саша вздохнул и снова попросил:

— Ну, извини меня, Женя! Все-таки давай будем опять друзьями.

Женя не ответила.

— Всего хорошего, Женя.

Женя по-прежнему молчала, и он, стремительно повернувшись, вышел.

Женя бросилась на кровать и, стиснув руками подушку, заплакала.

В окнах брезжил рассвет.

Вставало над землей утро одного из самых зловещих в истории дней.

Скоро уж, скоро — остались считанные минуты! — грянут первые пушки!

Заводятся моторы самолетов. Танки с крестами на броне выезжают из укрытий. Немецкие командиры читают солдатам приказ. Зябко дрожит листва кустарника. Мертво мерцает роса в траве.

Учащенно, тревожно бьются сердца пограничников на правом берегу Западного Буга, на реке Сан, на Немане: фашистская сторона вдруг наполнилась странными звуками. Слышен лязг металла и треск ветвей… Это неспроста, это неспроста!

Скупо брезжит рассвет.

До подъема далеко: спят спокойно на своих походных жестких постелях наши бойцы. Дневальные, отгоняя сон, прохаживаются по коридорам. Часовые, поеживаясь от предутреннего холодка, смотрят на угасающие звезды.

Крадутся к часовым люди с кинжалами. Валят молодых часовых ловкие люди в траву, и роса смешивается с дымящейся кровью. Первая кровь льется по русской земле, но еще не ударили первые пушки. Умирают молодые часовые.

Диверсанты закладывают взрывчатку. Диверсанты смотрят на часы. Взрывы, взрывы, взрывы!..

Летят в воздух пролеты мостов, корпуса заводов, стены электростанций, воинские склады…

Самолеты уже пересекли государственную границу. В предутреннем небе раскрываются над землей, еще застывшей во мраке, купола парашютов. В двухстах-трехстах километрах от границы опускаются на землю немецкие парашютисты.

Это было тогда, когда мы еще спали. Мы видели сладкие сны.

Спала, выплакав горькие невинные слезы, Женя. Спал, не чуя беды, Боря Щукин. Спал, широко разметав по топчану руки, Аркадий Юков. Тихо и безмятежно спала Соня Компаниец. Беспокойно ворочался на кровати Костик Павловский.

Все спали, и только Саша Никитин бродил по Набережному бульвару. И только Саша видел, как над авиационным заводом, за рекой поднялся столб огня и упал в туче искр на землю.

Но и Саша не догадался ни о чем.

Взрыв был всего лишь один. Взрыв был не очень сильный. Он не разбудил города. На первый взгляд, это был обычный, случайный взрыв.

А это началась война!..