Дороги товарищей

ЖЕНЬКА РУМЯНЦЕВА ДЕЛАЕТ ВЫПАД

Женя чувствовала, как горят ее щеки.

«Это Саша, Саша!»

Но за дверью, оправляя стесняющий его костюм в серую полоску, стоял Аркадий Юков.

Суконный костюм Аркадия Жене был не в новинку, а вот зефировую рубашку с галстуком и черные полуботинки Женя увидела на Аркадии впервые. Новый наряд делал Аркадия старше, мужественнее. Одна только кепка с поломанным козырьком была старой, прежней и как бы кричала:

«Полуботинки, галстук — все ерунда. Аркашка Юков — Это я!»

— Опаздываете, модник! — кинулась к Аркадию Женя и тотчас же взвизгнула: Юков крепко схватил ее за уши.

— А ну попляши, попляши, именинница! — шутливо нахмурился Аркадий, осторожно дергая ее то за правое, то за левое ухо.

— О-о-й, отпусти! — тихо просила Женя. — Милый Аркадий, отпусти! Да отпусти же, Соня ждет.

Пальцы Аркадия мгновенно разжались.

— Да ну-у! — изумился он. — А я ее битый час около дома караулил.

— Тоже еще! — презрительно сказала Женя, потирая уши. — Кавалер… проворонил Соню! Мы с ней вместе пришли…

— С ней? А Саша?

— Саши нет, — грустно прошептала Женя. — Я думала, что это он, а это ты. Может, он обиделся и совсем не придет?

— Приде-ет! Задержался просто…

— Идем, идем! — кричала Женя.

Аркадий замялся, подтягивая галстук.

— Ты хоть посмотри на меня… Как я выгляжу? Мать заставила надеть все это… Удавка настоящая, гром-труба!

— Выглядишь ты очень хорошо! Просто изумительно! Как испанский гранд.

— Разве? — не удержался от горделивой улыбки Аркадий.

— Привет, друзья! — немного смущенно воскликнул он, входя в комнату.

Сорвав с головы помятую кепку, он повертел ее в руках и, по привычке, сунул в карман.

— Аркадий! — кинулся к нему Костик. — Так долго!.. Ну, располагайся… Я рад… Может, и Саша подойдет.

— Обязательно подойдет. — Аркадий огляделся и, заметив Соню, направился к ней.

Лев Гречинский снова играл. Несколько пар кружились по комнате. Только Борис Щукин одиноко сидел в кресле…

— Боря, что ты насупился? Почему молчишь? Все веселятся, а ты выглядишь отшельником, — сказала Женя, усаживаясь на валик его кресла.

Борис поднял на нее доверчивые глаза и ответил:

— Я и в самом деле чувствую себя здесь отшельником. А если точнее выражаться, — карасем на сковородке. Слишком уж здесь все торжественно…

Он застенчиво улыбнулся.

— Да я и сама, образно выражаясь, не в своей тарелке, — призналась Женя. — Сколько ни бываю у Павловских — всегда так.

— Верно, — согласился Щукин. — У Сони Компаниец, ты бы сейчас носилась метеором…

— Обязательно!

К Жене подошел Костик.

— Саши все нет, а больше ждать нельзя, — сказал он, положив ей руку на плечо. — Это же становится неприличным.

Он старался говорить как можно тише.

— Не понимаю, почему ты обращаешься ко мне, — холодно ответила Женя.

— Я спрашиваю у тебя совета.

— Решай сам — ты хозяин!

— Я жду совета, — настаивал Костик.

— Мой совет: подождать…

— Так бы и говорила!

Павловский нахмурился.

— Костик! Женя! Присоединяйтесь же к нам! — крикнул Ваня Лаврентьев. — У нас предложение: не садиться за стол до тех пор, пока каждый из нас не скажет изречение одного из великих людей… Изречение, которое больше всего нравится… Как, согласны?

И Ваня, не дожидаясь согласия Костика и Жени, возвестил:

— Начинаем!

— Я! — бросив на Людмилу быстрый взгляд, выкрикнул Щукин.

Тридцать пар глаз устремились на Бориса, а он обвел товарищей взглядом, ставшим вдруг умелым, непреклонным, и заговорил, слегка заикаясь:

— Товарищи! Девушки! Все, кто сидит здесь и смотрит на меня! Я ни разу в жизни не произносил никаких тостов и никогда не выступал, как вы знаете. А теперь вот… Вот теперь я хочу сказать. Извините меня за мой смешной голос. Я хочу сказать вам всего четыре слова, которые стали законом нашей Советской державы. Я хочу сказать слова великого Максима Горького. Я говорю их: «Человек — это звучит гордо!»[51].

— Браво, Борис, браво! — первым зааплодировал Аркадий Юков.

Он стоял, опершись рукой на бортик кресла, в котором сидела розовощекая Соня. Юноши и девушки дружно подхватили аплодисменты, любуясь просветленным, гордым лицом Бориса Щукина.

— Теперь я скажу! — крикнул Аркадий. — Я восхищен словами испанской коммунистки Долорес Ибаррури: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»[52]

— И еще хочу сказать, — продолжал он, когда стихли аплодисменты. — Хочу сказать другие знаменитые слова…

— Хватит, хватит! — перебил Юкова Ваня Лаврентьев. — Разошелся! Теперь я!

Порывисто вскочив, он продекламировал:

Да будь я и негром преклонных годов
И то без унынья и лени
Я русский бы выучил только за то,
Что нм разговаривал Ленин![53]

— Браво, Робеспьер! Но я еще хотел сказать! Я хотел сказать!.. — не унимался Юков.

— По одному тосту, — недовольно остановил его Ваня. — Вы хотите говорить, Людмила?

Людмила встала, гордо подняла голову.

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы![54]

— Это самое я и хотел сказать, — удовлетворенно проговорил Аркадий и заглянул Соне в лицо. — Скажи ты, Соня!

— Очередь Сони Компаниец, — объявил Ваня.

Девушка легко поднялась и, блеснув густой синевой глаз, сказала:

— Кто не ищет дружбы с ближним, тот себе заклятый враг![55]

Аркадий сжал ее руку. Ни от кого не скрывая своего счастья, Соня улыбнулась ему.

— Разрешите мне, Ваня? — проговорила Шурочка Щукина.

Вскочивший ранее ее Золотарев поспешно сел. Девушка секунду помедлила и звонко произнесла:

— Только тогда и до тех пор жизнь хороша, пока у человека есть о чем мечтать.[56]

— Все потерять и все начать сначала, об утрате слова не сказав![57] — выкрикнул затем Семен Золотарев.

— Это что? — удивился Ваня. — Э-э, брат, мы таких слов не принимаем. Откуда они?

— Золотарев обязательно загнет что-нибудь сверхоригинальное! — сказала Нина Яблочкова. — Он, наверное, сам этот афоризм выдумал.

Костик заступился за Семена:

— Это слова Киплинга, английского писателя.

— Нет, друзья, мы не собираемся терять свое счастье! А изречения певцов империализма здесь совсем не к месту! — воскликнул Ваня.

Золотарев смущенно сел.

— Ну, высказались все, — наконец сказал Коля Шатило.

— Да, кажется, все, — согласился Ваня.

— Не-ет! — вкрадчиво произнес Костик. — А Женя? А Женя Румянцева! Ведь она еще ни звука не произнесла…

— Ты хочешь, чтобы я сказала? — вызывающе глядя на Павловского, заговорила Женя. — Что ж, скажу. Я скажу не слова… Я расскажу сказку Горького. Вот она, послушайте!

Глядя на Костика, словно обращаясь только к нему, она начала рассказ о том, как в одной стране жило могучее племя людей. Однажды орел унес черноволосую, нежную, как ночь, девушку той страны. Через двадцать лет она пришла не одна — с ней был юноша, красивый и сильный, — сын орла.

— Все смотрели с удивлением на сына орла, — говорила Женя, вызывающе глядя на Костика, — и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. Они разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал; когда же пришли старейшины, он говорил с ними, как с равными… Его поведение рассердило их, они назвали его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказав, что их чтят, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. Он же сказал им в лицо, что таких, как он, больше нет, и если все чтят их — он не хочет чтить. Тогда они сказали: ему нет места среди нас, пусть идет, куда хочет.

Женя помедлила. Костик не сводил с нее глаз.

— Аллегория! — прошептал Ваня.

«Что это значит?» — спрашивал Женю ошеломленный взгляд Павловского.

А Женя продолжала рассказ о том, как юноша, сын орла, был обречен на страшную казнь, как желал умереть, осужденный на одиночество.

— И с тех пор, — закончила Женя, — он все ходит, ходит. Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. Ему нет места среди людей… Вот как наказываются люди за гордость![58]

Женя последний раз взглянула на Павловского, словно убеждаясь, понял ли он ее, отодвинула кресло и выбежала из комнаты.

— Шальная девчонка! — смущенно произнес Костик.

Но никто не улыбнулся, не поддержал его. Все молчали.