Дороги товарищей

«Ага, вот они!» — сказал себе Саша.

Три головы, а над ними неподвижная каска, поднятая на шесте. С земли заметить немцев было невозможно, пулей их из-за монастырской стены не достанешь, а с крыши Саша легко бы снял всех. Жаль, что Батраков не разрешил стрелять!

Как ни всматривался Саша во все укромные уголки кладбища, никого больше не приметил. Значит, никаких неожиданностей с этой стороны не предвиделось. И Саша повернул голову вправо.

И лишь тогда он понял, какая опасность грозила отряду Батракова, в том числе и ему, Саше.

Саша увидел ту самую дорогу, которую он перебежал на рассвете вслед за Батраковым, — это была, несомненно, та самая, но в то же время и совсем другая дорога. На рассвете она была мертвая, недвижная, сейчас — ожила. Это была уже не просто дорога, это была движущаяся лента, непрерывная и тугая, составленная из двух рядов больших высоких грузовиков. Даже издали было видно, что они большие и высокие. Казалось, что они нагружены посверкивающими на солнце шарами, а это были солдаты в глубоких касках. Их было много, наверное сотни и сотни, немецких солдат. Наверное, целая дивизия проезжала на машинах возле монастыря, и если бы, повинуясь приказу командира, она спешилась и повела наступление на монастырь, через час никого в живых за монастырскими стенами не осталось бы. Но дивизия ехала и ехала мимо — туда, где ей было велено высадиться из машин и ударить по красноармейским частям, туда, ближе к Москве, к сердцу России. Ах, лучше бы она остановилась и повела наступление на монастырь, эта дивизия: Батраков мог бы задержать ее — ну, на час, а час на войне большой, серьезный срок.

Машины, машины, машины… Они поднимали пыль. Облака пыли медленно тянулись по ветру и застилали то тут, то там дорогу и поле, и ольховник в низинке. Сквозь пыль сверкали каски солдат, мелькали темные силуэты машин — что-то мрачное и зловещее было в этом мелькании высоких кузовов, колес, мотоциклов, орудийных стволов, повозок на механической тяге и легковых открытых автомашин,

Мимо Валдайска, прямо к Чесменску, шла фашистская армия. Саша зажмурился от ярости и припал щекой к горячему железу.

— Александр? — раздался сзади негромкий голос Батракова, и голова старшины высунулась из окошка. — Ну, что?

— Армада! — сказал Саша.

— Громада, говоришь? — Батраков вылез на крышу. Железо под его увесистым телом прогнулось и застонало. — Да, это верно, а вот у нас ни пушек, ни пулеметов нету, да и патронов кот наплакал. А вот если бы мы были настоящей боевой единицей, с полным боекомплектом и с пушками — тогда другое дело… Эх! — Батраков даже выругался, не очень скверно, но солоно — от большого сожаления. — Полк бы сюда, один полк, даже хорошего батальона хватило бы, и эту артерию можно перерезать… Мы бы здесь целый месяц держались, и ни один дьявол, не то что немец, нас не взял бы! А теперь что, теперь одна мечта. — Батраков плюнул с досады и еще раз отвел крепким словцом душу.

— Товарищ помкомвзвода, — сказал Саша, — разрешите использовать три патрона? Я цель вижу.

— Ишь ты! — усмехнулся Батраков. — А я, думаешь, не вижу? За памятником три маковки копошатся. Вижу и я, друг, да дело в том, что мне бойцов надо вывести из этой мышеловки, а если потрачу патроны, я их не выведу, понял?

— Понял, — смутился Саша.

— А кроме прочего, зачем нам демаскировать наблюдательный пункт? Уставы изучал воинские?

— Изучал.

— Вот видишь. А что в уставах-то сказано?

В течение последующих пяти минут говорил Батраков, а Саша молчал. Он знал уставы, может быть, лучше Батракова, но перебивать его не хотел. Он понимал, что этот человек не очень-то образован, зато у него была воля настоящего бойца, было мужество; он взял на себя трудную ответственность — вывести взвод из окружения. Саша уважал и даже любил этого Батракова, человека с седеющими висками и с серыми, всегда ясными, уверенными глазами коренного русака.

— Теперь понял? — спросил Батраков.

— Все понял, товарищ помкомвзвода.

— Ну, вот так. Лежи и наблюдай.

Батраков, гремя жестью, слез вниз.

Прошел час… и еще час. Лента машин на дороге все не прерывалась. Не было ни конца, ни края тугой, нацеленной в какую-то определенную точку лавине.

Когда солнце, легко пробивая крашенину зыбких облаков, перевалило с правой стороны крыши на левую, Сашу сменил молодой белозубый боец.

Как только Саша показался на крыльце собора, черный, как грач, Матюшенко крикнул ему:

— Эй, топай сюда! Жаркое простыло.

На клочке газеты лежал кусок жареного, обожженного мяса. Саша схватил его и стал с жадностью есть.

— Язык не проглоти, — с завистью глядя на него, сказал боец, лежавший рядом с Матюшенко. — Ух, слюнки тякут!

Боец был прыщав и краснощек, но краснота эта была нездоровой; скорее всего, щеки его были просто-напросто расцарапаны.

— Ну и завистливый ты, Пантюхин. — Матюшенко неодобрительно покачал головой. — Съел двойную порцию и все ноешь!

— Ты мяня ня упрякай, — лениво отозвался Пантюхин. — Мяне свою порцию Титов отказал.

— Титов-то помирает, а ты рад.

— Ня рад. Титов — мой товарыщ.

— Лысый батько, а по-русски будет черт тебе товарищ! — зло сказал Матюшенко. — Обжора ты! Всех обжираешь, а толку!

— Я тябя ня обжираю. У тябя свой паек, у мяня свой.

— Да нет у нас никакого пайка! — воскликнул Матюшенко. — Запертые мы, как в капкане!

Пантюхин промолчал, только взглянул в щель на волю, словно убеждаясь, действительно ли заперты они.

— Заперты! — доказывал Матюшенко. — И не выбраться нам отсюда.

— Я с ентим ня согласен, — сказал Пантюхин.

Матюшенко саркастически засмеялся.

— Да кто же твоего согласия спрашивать будет?

— Спросють. А я с ентим ня согласен, — повторил Пантюхин. — Помкомвзвода нас выведет. Что, умирать, да? Я с ентим ня согласен. Да жри ты мясо свое скорей, сволочь! — вдруг крикнул он Саше.

Саша подавился последним куском, пробормотал:

— Прошу прощения…

— Да не проси ты прощения у этого типа, парень, — сказал Матюшенко. — Он считает, что ты его порцию слопал.

— Ня считаю, — неохотно отозвался Пантюхин.

— Эх! — воскликнул Матюшенко. — За что гибнем?

Саша не вступал в разговор, лишь время от времени он настороженно поглядывал на черноголового украинца. Не нравился он, этот Матюшенко, Саше. Он решил поговорить о Матюшенко с Батраковым.

Выслушав его, Батраков успокоил Сашу:

— Ничего, я Матюшенко хорошо знаю. Треплется он много, это правда, но боец он проверенный. Ты, Александр, не учись смолоду судить о человеке по словам. Слова, друг, — дым, выпустил слово — оно улетело, и нет его. Человека надо судить по его делам. Мало ли что Пантюхин Родину помянул. Настоящие трепачи и шкурники часто в правильные речи рядятся, идейными хотят показать себя. А Матюшенко… нет, Матюшенко я знаю, я с ним из-под Бреста шагаю!

— Но ведь он своими разговорами плохо влияет на бойцов, — возразил Саша.

— Молод ты, Саша, и горяч. Если уж мы от границы сюда пришли и порядок воинский сохранили, нас никаким разговором, кроме разве что артиллерийским налетом, не разложишь. Ругали мы, друг, не раз и генералов, случалось, а воевали так, как было приказано. Генералы — что ж, генералы тоже люди. Такие же, как и мы, только поумнее. Но без нашего брата они ничего не сделают. Генерал может приказать. А наш брат, солдат, возьмет да и двинет с позиции, хвост поджавши. Что тогда генералу? Хоть пулю в лоб. Вот какое дело. Так что все в порядке, не сумневайся в отношении Матюшенко.

Батраков был умеренно спокоен и как-то по-домашнему, по-будничному деловит, словно он не в осаде с бойцами сидел, а вышел на заготовку дров в лес, — и это нравилось Саше, заставляло думать, что все кончится благополучно.

День прошел. Редко-редко постреливали бойцы Батракова, еще реже отвечали немцы, затаившиеся где-то в овраге и в осиннике, что рос в низине.

Прошла и ночь, тревожная, почти бессонная.

Под утро опять лег на землю густой холодный туман. Батраков выслал разведку из трех человек. Разведчики уползли, а минут через двадцать на кладбище поднялась беспорядочная ожесточенная стрельба, разорвалась граната. Потом все стихло. Разведчики не вернулись.

Ночью умерли раненые. У Батракова осталось не больше сорока бойцов.

Немцы кричали: «Рус, сдавайся! Сдавайся, рус!» Они еще кричали, что в случае добровольной сдачи русских распустят по домам.

Бойцы Батракова молчали, только изредка постреливали. Патронов почти не осталось, но гранаты были еще не израсходованы.

Бойцов мучил голод. Морщась, они пили темную, пахнущую тиной и лягушками воду из монастырского колодца — пили, чтобы не ощущать пустоты, в желудках.

А немцы, как заведенные, все кричали, что храбрых русских в случае добровольной сдачи ждет чуть ли не рай: вино, мягкая постель, женщины. На исковерканном русском языке перечислялись в различных вариантах все земные соблазны.

— Надо прорываться! — решил Батраков.

Саша почти все время находился возле него. Он заметил, что старшина утратил будничное спокойствие. Картавые крики немцев заставляли Батракова яростно сжимать кулаки; исхудавшее, обросшее серой щетиной лицо его передергивалось.

Слова Батракова обрадовали Сашу. Он уже давно думал, почему командир не заговаривает о прорыве.

Близился вечер. По дороге все тянулись войска и техника. Теперь это были тыловые и запасные технические части.

Батраков принял решение: утром, как только сядет туман, оставить монастырь и цепью, с гранатами наготове, двинуться между кладбищем и стеной в сторону осинника. Принять в тумане бой и пробиться в лес.

И вдруг — успело только сесть за лес солнце — в той стороне, где стена была почти белой, захлопали торопливые выстрелы. А через минуту прибежал Матюшенко и сообщил, что к немцам перебежал Пантюхин.

Еще днем один из бойцов подстрелил неподалеку от стены немецкого солдата, очевидно, разведчика. Он лежал в кустах, и его хорошо было видно. Матюшенко решил подползти к нему, забрать автомат и запасные диски. Но Пантюхин стал уверять, что это он уничтожил немца и, значит, ему принадлежат автомат и диски. Тогда Матюшенко спросил: может быть, он и поползет? «А что, и поползу», — ответил Пантюхин. «Что ж, ползи», — согласился Матюшенко. Пантюхин подобрался к мертвому солдату, забрал автомат и пополз дальше, в сторону немцев. И тогда все поняли, что Пантюхин — предатель, и стали стрелять.

— Да как же вы упустили его! — закричал Батраков. — Он нам петлю вокруг горла затянет!

Матюшенко стоял, понуро опустив голову.

Саша не мог глядеть на украинца: его мучил стыд. Пряча глаза, он старался представить в воображении лицо Пантюхина, старался — и не мог…

Узнав о предательстве Пантюхина, бойцы заволновались. Они понимали, что иуда расскажет немцам всю правду, и враги, узнав, что их здесь, в монастыре, горстка, легко сомнут отряд Батракова.

Батраков успокоил их:

— Будем прорываться!