Дороги товарищей

УХОДИЛИ КОМСОМОЛЬЦЫ…

Аркадий в последний раз окинул взглядом свой чулан, деревянный топчанчик, полки с книгами. Потом он решительно поднял рюкзак и направился в комнату матери.

Мать лежала на кровати, прикрытая таким знакомым, серым с малиновой полоской одеялом. Аркадий почувствовал, как сжалось его сердце.

— Подойди, сынок, ко мне, — прошептала мать.

Она заболела весной, но теперь уже поправлялась. С лица ее сошла мертвенная бледность, которая так тревожила Юкова.

Аркадий подошел к постели и остановился, опустив голову, ощущая горький комок, подступающий к горлу.

— Уезжаешь, значит?

— Уезжаю, мама… Не могу иначе поступить.

Это было сказано очень твердо.

— Как ты себя чувствуешь, мама?

Мать взяла Аркадия за руку и мягко привлекла к себе.

— Не беспокойся за меня, сынок, мне лучше, — сказала она. — Если сердце требует, иди.

В порыве горячей сыновней любви Аркадий прижался к матери.

— Да, мама, сердце требует! Не могу оставаться здесь. Ты должна понять меня!

— Я понимаю… За правое дело идешь, за верное дело, — промолвила мать. — Иди.

Она опустила голову на подушку и с минуту держала сильную руку в своей слабой горячей ладони. На лице застыло выражение покойной величавости, только по краям плотно сжатых губ легли суровые, горестные складочки да блеснула на реснице слезинка.

Горьки вы, материнские слезы!

Аркадий почувствовал, что еще немного, и он расплачется. С щемящей болью в сердце в последний раз поцеловав мать, он схватил рюкзак и выбежал из родного дома.

«Вот и окончена моя мирная жизнь! И я уже не мальчик! И все прошлое кончено: уроки, экзамены, рыбалки, вечерние прогулки по городу, — думал он, с нескрываемой жадностью оглядываясь по сторонам. — Уезжаю! Все было отлично, и вдруг — война, бомбы, кровь! Ах, подлецы, гады! Посмотрим, кто будет смеяться последним! Кто сильнее — это еще вопрос! У кого нервы крепче — это решится! Навалились на пограничников, прут, бандиты! Коротка будет ваша радость, коротка, гром-труба!»

Половчее устроив за плечами рюкзак, Аркадий звонко сплюнул на мостовую, как бы отдавая последний долг мальчишеской лихости, и, не оглядываясь на маленький родной домик, зашагал к центру города.

Соня ждала его в подъезде дома.

— Аркадий! — воскликнула она.

Он на секунду привлек ее к себе.

Как громко, кротко и тревожно билось ее сердце! В нежном порыве он прижался щекой к ее плечу и прошептал что-то несвязное, но бодрое и утешительное. И она поняла этот шепот:

«Я люблю тебя, и буду любить всегда, что бы ни случилось! Я знаю, что все будет отлично!»

— Папа ждет, пойдем, — сдерживая слезы, сказала Соня.

Максим Степанович Компаниец встретил их в дверях. Лицо его, обычно добродушное и немного хитроватое, теперь осунулось, посерело. Щегольские усики уже не торчали так жизнерадостно. Лишь в фигуре Максима Степановича, напоминающей фигуру лихого запорожца-сечевика, чувствовалась, как в сжатой до предела пружине, непреоборимая, бодрая сила.

— Ну, дочка, доставай подорожную, — приказал Максим Степанович. — Чтоб никогда не забыл нас Аркадий.

Соня вынула из шкафа бутылку водки и три рюмки.

Чокнувшись с Максимом Степановичем, Аркадий залпом выпил едкую жидкость и закусил соленым огурцом.

— Максим Степанович, пусть Соня сбережет эти рюмки, мы из них еще за победу выпьем, — уверенно сказал он Компанийцу.

— Слышишь ты, доню? — обратился Максим Степанович к дочери.

— Ну, конечно, слышу. Рано еще говорить об этом…

— Она думает, что меня фашисты убьют! — сказал Аркадий. — Как бы не так!

— Тю, скаженная! — с упреком воскликнул Максим Степанович.

— Да помолчите вы, папа! — раздраженно сказала Соня. — И ты, Аркадий, не смей говорить об этом!

И, помогая другу прилаживать рюкзак, добавила с болью:

— Как вы не понимаете, что у меня на сердце!

Аркадий успокаивающе кивнул ей и подошел к Компанийцу. Они трижды расцеловались.

— Ну, Максим Степанович, до новой встречи! — вздохнув, сказал Аркадий и с многозначительным выражением на лице указал Соне на дверь. Девушка, вспыхнув, скрылась в соседней комнате.

— Простите, Максим Степанович. — Аркадий покосился на неплотно прикрытую дверь. — Я не решался вам раньше говорить, но теперь… В такой решающий момент… У нас с Соней…

— Поженились? — просто спросил Компаниец.

— Нет, что вы! Но я бы хотел знать, на будущее. Уезжать с полной уверенностью, что… Ну, это… Я очень люблю Соню и хотел бы…

Лицо Максима Степановича сразу как-то размякло.

— Вертайся, Аркаша, вертайся, сынок! Лучшего друга для дочки не найти! Ни пуха ни пера тебе, чтоб ни пуля, ни штык…

— Ну, вот это самое… Об этом я и хотел сказать, — облегченно проговорил Аркадий и, еще раз пожав Максиму Степановичу руку, выбежал из комнаты.

Соня ждала его на лестнице. На улице он, облегченно вздохнув, вытер с лица капельки пота и радостно протянул:

— Вот и все-е!

Соня не ответила, и Аркадий понял, что девушке ясен смысл его разговора с Максимом Степановичем. Он нежно сжал ее локоть, и они вдвоем направились к военкомату.

Откуда-то с соседней улицы до них донесся ровный гул четких шагов и песня:

Дан приказ — ему на запад,
Ей — в другую сторону.
Уходили комсомольцы
На священную войну…[60]

Сверкая остриями штыков, четко держа равнение, рота молодых бойцов выходила на Центральный проспект. Бойцы шли, окутанные прозрачно-пепельной дымкой пыли, поднятой сотнями ног, в глубине строя и вокруг него сверкали солнечные лучи, отраженные булыжником мостовой и штыками. Молодые, загорелые, решительные бойцы с устремленными вперед прямыми суровыми взглядами, в новом обмундировании, со строго покачивающимися штыками, заполнили улицу. Сбоку колонны бежали дети, спешили женщины с узелками, торопливо шагали пожилые рабочие. В воздухе стоял глухой, смешанный шум подкованных железом сапог, пения, отрывистой команды, детских криков, тревожно-сдержанного, гневно-торжественного говора толпы.

Чесменск отправлял на фронт первые эшелоны бойцов.