Дороги товарищей

КОСТИК ПАВЛОВСКИЙ

Был ли у тебя приятель из знакомой, хорошо обеспеченной семьи? Был ли у тебя товарищ, которого родители любили любовью слепой и безмерной и которому самое дорогое и недоступное для тебя доставалось легко и безбедно?

У Аркадия Юкова такой приятель был.

Впрочем, приятель — не то слово. Лучше бы скакать — одноклассник… Да, одноклассник, это будет вернее. Приятель — это уже первая ступенька дружбы. Еще выше — товарищ. А Костик Павловский — именно о нем сейчас пойдет речь — был просто-напросто одноклассником Юкова.

Конечно, и совместная учеба может означать многое. Одноклассник — не просто первый встречный. С одноклассником можно поболтать часок-другой. К однокласснику можно заглянуть, если выдался невзначай свободный денек.

А у кого он не выдается, свободный денек! Даже у таких всецело занятых, загруженных по самое горло людей, как Аркадий Юков, и то бывают — удивительно даже! — неоглядно-просторные, голубые, ну прямо-таки птичьи дни: лети, куда твоя душа желает!

Костик Павловский только что дописал картину.

Он бросил кисть в стакан, отошел от мольберта и, любуясь своим творением, задумался.

На берегу речки, в кустах лозняка, раздевались две молоденькие, должно быть, разгоряченные бегом девушки. Одна с красивыми стройными ногами, загнув руки через плечи за спину, расстегивала пуговицы лифчика, поглядывая с озорным детским любопытством на подругу, которая, грациозно наклонив тело, снимала платье… На берегу речки валялись пустые корзинки. Вся лужайка заросла синими, похожими на маленькие хрупкие вазы, колокольчиками.

Понимающе прищурив глаз, Костик глядел на свое игривое творение и думал.

Сейчас он был одет по-домашнему, вернее, по-рабочему: на нем был халат с засученными по локоть рукавами, синий, из простой дешевой материи, удобный. Костик называл его «халатом вдохновения». Были у него и еще «халат отдыха» и «халат парадный». В «халате отдыха» он валялся на диване, обедал, в «парадном халате» выходил к гостям, которых считал своими. Костик любил халаты. А вообще-то он одевался разнообразно и со вкусом. Один раз он мог прийти в школу в скромном изящном спортивном костюме. Через три дня он появлялся в костюме из самой дорогой материи и имел вид молоденького дипломатика. Еще через три дня на нем была оригинальная курточка с хитрыми застежками, с пятью или шестью карманчиками. Бывали дни, когда он показывался в простенькой, рядовой одежде, которую носили почти все его одноклассники, но и тогда наблюдательные люди, разбирающиеся в житейских вопросах, могли с уверенностью определить, что этот молоденький, стройный и красивый юноша с чуточку высокомерным прищуром глаз живет в обширной квартире, по крайней мере из четырех комнат, и не нуждается почти ни в чем. Эти же люди могли сказать, что Костик Павловский каждый день ест белый хлеб, сливочное масло и пьет, иногда без особого аппетита, кофе со сливками; он был красиво упитан и выхолен настолько, насколько возможно у физически неразвитого человека. Конечно, своим видом, одеждой и манерами — о, манеры у него были преизысканнейшие! — Костик Павловский заметно отличался от своих товарищей. И уж, конечно, он был прямой противоположностью Юкову, недаром Вадим Сторман как-то, когда они одновременно вошли в класс, объявил: «Гаврош и Аристократ — живая история!»

Итак, Костик размышлял:

«„Перед купанием“ или „Грация“? „Грация“ — великолепно, изящно, профессионально, но, — он вздыхал, — не поймут! Нет, не поймут! Простой зритель и даже наши ценители не понимают искусства. Они поймут, если я назову „Перед купанием“. Плоско, в лоб — значит, понятно. Низкая проза!»

Костик еще раз вздохнул, укоризненно покачал головой.

«Что ж, не могу, не имею права идти против течения, против норм. Пусть будет — „Перед купанием“. Для меня же, для Клеймана, для людей, которые награждены искрой божьей, эта вещичка… эта вещичка… эта прелестная вещичка останется „Грацией“.»

Костик прочитал много толстых книг, написанных жрецами искусства! И уж, разумеется, он лучше Юкова мог определить, где есть грация, а где ее нет.

Он быстро подошел к мольберту, с небрежной аккуратностью, — это нужно уметь, — вывел в углу холста свои инициалы — КСП — и, довольный, потянулся.

Полотно, задуманное три месяца тому назад, завершено. Шеф и учитель Костика, художник Клейман, рисовал бы эту прелестнейшую вещицу по меньшей мере полгода, а он, Костя, просидел над нею какой-нибудь месяц. Темпы, разумеется, завидные. Черт возьми, жизнь складывается удачно! Талант живописца у него несомненный. Впрочем, кто же в этом сомневается?

Костик с удовольствием потер руки и танцующей походкой прошелся по веранде.

Еще совсем недавно веранда утопала в мягкой тени, а сейчас ее расцвечивали пятна солнечного света. Одна стена веранды уже сплошь была в накрапах мерцающих солнечных зайчиков. Они все сгущались, отчетливо выделяя висящую в самом центре стены групповую фотокарточку учащихся девятого класса «А».

Костик остановился около фотографии. Самый яркий солнечный зайчик мерцал на том самом месте, где был изображен он, Павловский. Голова Костика была как бы украшена ослепительным венчиком, который является достоянием, кажется, одних только ангелов и прочих исключительных личностей. Это было совершенно естественно. И естественно было то, что рядом с Костиком… нет, нужно уточнить, не рядом, а сзади Костика, на краю исключительного солнечного пятна сидела Женя Румянцева.

Озорные глаза, милая улыбка… А губы!

О, это удивительное существо. Оно много раз являлось причиной святого вдохновения, оно подымало Костика на облака творческого восторга, и на этих облаках, смахивающих на пышные перины, Костик самозабвенно работал своей выдающейся кистью, в сладких муках рождая еще не оцененные человечеством шедеврики.

Да, Женька Румянцева для Костика имела значение. Какие, в самом деле, губы, особенно эта, нижняя, пухленькая!..

Костик понимал толк в девичьих губах. Он изучал их анатомию («не правда ли, здорово — анатомия девичьих губ!»). Он бесконечно рисовал их, варьируя на разные лады. Если хотите знать, в столе у него лежит целый альбом, на каждом листе которого — только рты, рты, рты.

У вас с языка готов сорваться нескромный вопрос: изучал ли этот семнадцатилетний мастер практически проблему губ? Конечно, нет. Костик — приличный молодой человек, к тому же и возраст не тот… К губам он еще не прикасался. Правда, в компании товарищей, когда случались минуты откровенности, он таинственно намекал, что где-то там, далеко, чуть ли не в потустороннем мире, есть у него знакомая девушка, знаете, такая… ну, пальчики оближешь! Бывают, бывают подобные разговорчики. Есть среди нашего брата, мужчин, такие, которые, пощипывая несуществующие усы, не прочь пустить пыль в глаза в этом вопросе. На сей счет Костик тоже не ангел.

В дверь постучались. Стук был тихим, робким.

— Да, да! — крикнул Костик. — Здесь не заперто.

«Кого-то черт несет!»

Это он подумал.

Дверь приоткрылась, и в щели показалось лицо матери, Софьи Сергеевны, — полное, туго обтянутое матовой, словно стеариновой кожей. В глазах матери светилось бесконечное обожание.

— Костенька, к тебе этот самый… ваш… как его… ну, этот самый, как его… не очень…

— Ты имеешь в виду Аркашу Юкова?

— Да, Костенька, — подтвердила приятным низким голосом Софья Сергеевна. — Может быть, ты занят?

— Наш дом, мама, открыт для всех, ты это прекрасно знаешь. Аркашка — мой товарищ по школе, он имеет право прийти в любое время дня и ночи. Кстати, картину я уже закончил.

— Поздравляю, мой мальчик!

Костик просунул голову в щель, и Софья Сергеевна вкусно чмокнула его в щеку. Творениями сына она не особенно интересовалась: не каждому дана страсть к искусству.

За стеклом веранды появилась голова Аркадия.

На нем — кепочка с воинственно задранным козырьком; видно, что кудри свели-таки, несомненно не без постороннего влияния, тесное знакомство с расческой. Глаза — безунывные. А вид в общем-то умеренно уличный.

— Эй, Рафаэль-Рембрандт, можно?

— Валяй, валяй, вламывайся.

Костик умел выказывать себя либералом.

Он сунул руку под мышку, подбоченился и замер около новой картины в позе, которая казалась ему значительной. Все-таки первый зритель на подходе!

Прикрыв за собой дверь, Аркадий со свойственным ему бесцеремонным видом повесил кепку на угол какого-то мольберта, — их много стояло в мастерской художника, — затем повел носом и, не обратив внимания на горделивую позу Костика, сказал:

— У тебя пахнет, как в хорошей столовой! Здорово!

И расхохотался, оттопырив руки, заложенные в карманы брюк.

— А я не вижу ничего комичного, кроме твоей физиономии, — не изменяя своей позы и не глядя на Аркадия, заметил Костик. — Иди-ка, посмотри! Полюбуйся. Хотя ты и не веришь в мой талант, — не отказывайся, я прекрасно чувствую, — но эта вещичка, ручаюсь, тебе понравится.

Костик протянул Аркадию руку.

— Ого!

Желтый от табака, согнутый палец Аркадия поплясал в нерешительности перед мольбертом, слегка дотронулся до полотна.

— Что — ого? — с усмешкой спросил Костик.

— Вообще-то неплохо, конечно…

— То-то! Сам Робинзон, тоскуя на своем острове по женщине, не смог бы нарисовать, будь он художником, такие прекрасные тела! — выговорил Костик, повторяя, несомненно, не свои слова.

— Да-а… Только посмотри… Вот эта, что лифчик снимает…

Аркадий внимательно вгляделся.

— Да, да, — увереннее сказал он. — По-моему, у нее руки как-то не так приставлены! Ведь она пуговичку расстегивает, так? Значит, порядком изогнуться должна, а она стоит себе, как… палка. Ты когда-нибудь в бане один мылся? — все более оживлялся Аркадий. — Знаешь, наверное, между лопатками есть место — его ни сверху, ни снизу не зацепишь, а оно самое чесучее! — Аркадий даже повел плечами. — Через подмышку с мочалкой полезешь — и тут руки коротки. А ведь как раз там, по-моему, пуговицы… Можно подумать, что раз плюнуть — пуговицу на собственной спине расстегивать. Она ведь морщиться должна хоть от напряжения.

— Морщиться! — передразнил Аркадия Костик. — Что ты в искусстве понимаешь? Тоже привел пример — мочалка! Да ты знаешь, что великий итальянский художник Леонардо да Винчи… Или же, прошу прощения, более подходящий пример, великий Рафаэль в своей знаменитой картине…

Костика задело за живое. Не договорив, он отступил на шаг.

«А ведь он, пожалуй, прав! Действительно, некоторое напряжение в фигуре придало бы ей больше жизненности…»

— Что — великий Рафаэль? — поинтересовался Аркадий.

— Великий Рафаэль не втиснул бы в искусство мочалку.

Аркадий пожал плечами.

— В бутылку полез… чудак! Я как зритель тебя покритиковал: по собственной спине эту позу знаю, а ты — мочалку в искусство. Вижу, что ты критику не перевариваешь, замнем разговор для ясности. Вообще-то красивые они у тебя получились, эти две девки. Где ты их видел?

— Почему ты думаешь, что я их видел?

— Выдумать это нельзя. Это — мать родила.

— Верно, трудно выдумать, — сознался Костик. Глаза его восторженно сузились, и он продолжал: — Какие девушки живут в России! Посмотри: это живые, существующие девчата. Где-то сейчас они поют песни или грустят. Это же первые попавшиеся, обыкновенные, простые! Я тебе посоветую: выйди на пляж, в купальню. Вот где формы! Я провожу там иногда целые дни. Бывает так, что я попадаю в самую гущу полунагих амазонок, — закончил доверительным шепотом Костик.