Игры в бисер

3. Обнуление

Одиннадцатый компромисс одноименной книги сперва был отдельным рассказом “Чья-то смерть и другие заботы”. Уже в названии содержится центральная идея, подспудный сюжет и главный образ. Но как в хорошем детективе, вроде “Серебряного” Конан-Дойла, разгадка остается неузнанной, потому что лежит на поверхности.

Довлатов пожертвовал острым названием, когда складывал эстонские рассказы в книгу, но этот текст все равно выпирает и стоит наособицу, выделяясь традиционным, но эксцентричным финалом.

Как и в других “Компромиссах”, в основе новеллы лежит анекдот. В морге перепутали тела эстонского партийного чиновника Ильвеса и бухгалтера рыболовецкого колхоза Гаспля. Чтобы не портить официальное мероприятие, одного закопали под видом другого. Собственно, это всё. Но на незатейливой литературной канве разрастается сложная вязь мотивов и смыслов, которая обнимает и раскрывает тему смерти.

Прежде всего это драма языка. Камертоном рассказу служит эпиграф из партийной прессы: “Вся жизнь Хуберта Ильвеса была образцом беззаветного служения делу коммунизма”. Этот текст – сплошное клише, полностью лишенное содержания. Партийный язык настолько стерт, что оживить его может только ошибка, сбивающая с толку одного собеседника и роковая для другого. Например, такая:

“– Говорят с Таллинна, – заявил Быковер. <…>

В ответ прозвучало:

– «Дорогой товарищ Сталин! Свободолюбивый народ Болгарии приветствует вас»”.

В рассказе цитата со дна языка служит отправной точкой конфликта – между фальшью и искренностью. Довлатов так искусно изображает все оттенки лжи, что мы не сразу замечаем, как он не щадит и себя. Фальшива не только штампованная речь редактора Туронка, но – пусть и в другой степени – диссидентская риторика автора: “Газетчик искренне говорит не то, что думает”.

При этом автор еще и подсматривает сам за собой, хвастаясь эффектными сравнениями: “Я чувствовал себя неловко, прямо дохлый кит в бассейне. Лошадь в собачьей конуре. Я помедлил, записывая эти метафоры”.

Лживы и его любовные отношения с Мариной, которая воплощает иные, но столь же общепринятые штампы, как джемпер (намек на Хемингуэя) на авторе: “Включила проигрыватель. Естественно – Вивальди. Давно ассоциируется с выпивкой…”

Характерно, что кульминация фальши, завершившаяся рвотой, наступает не тогда, когда автор читает надгробную речь (“Товарищи! Как я завидую Ильвесу!”), а после того, как Марина показывает ему отрывок из своего дневника: “Он был праздником моего тела и гостем моей души”. Это как раз та квинтэссенция пошлости, которая, если не мучиться ветвистыми определениями Набокова, являет соединение тривиальности и претенциозности.

Постоянная ложь порождает перманентное двоемыслие, которое материализуется в двойниках. Герои двоятся и перепутываются. Автора все, включая любовницу, принимают за отсутствующего Шаблинского, Ильвеса-младшего – за Ильвеса-старшего, одного покойника – за другого (“Действительно не Ильвес. Но сходство есть”).

Накопление абсурда ведет рассказ к развязке, которая, как это бывает в удачных литературных финалах, одновременно неизбежна и неожиданна.