Игры в бисер

7. Голодарь

Только после смерти мамы я нашел ее приданое: книжечку Кнута Гамсуна “Пан”, надписанную, чтобы не затерялась, ее девичьей фамилией. Я даже не знал, что она его любила, и открыл эту прозу сам и на другой странице.

Роман “Голод” (1890), с которого, как считал Башевиц- Зингер, начался весь западный модернизм, заполнил паузу между Достоевским и Кафкой. Герой книги отчетливо напоминает Раскольникова, Христиания – Петербург, стиль – истерику. Гамсун, однако, укрупнил масштаб, убрав посторонних и второстепенных.

В книге окружающее отражается в измененном сознании автора. Заболевший, как он, пейзаж приближается к натюрморту в его исконном значении. “Осенняя пора, карнавал тления; кроваво-красные лепестки роз обрели воспаленный, небывалый отлив. Я сам чувствовал себя, словно червь, гибнущий среди этого готового погрузиться в спячку мира”.

Прочитав такое впервые, я, ошпаренный яркостью письма, решил не есть, пока не увижу мир так же остро, как рассказчик. На третий день мне и впрямь все казалось цитатой из Гамсуна, особенно – запахи. Голод оказался если и не ключом познания, то отмычкой к нему.

Мы не знаем, кто и почему решил заморить этого “червячка”, потому что Гамсун, убрав социальные мотивировки бедствия, сосредоточился на физиологии. На пороге смерти герой от страницы к странице продлевает пограничное существование. И это роднит “Голод” с “Голодарем”. Кафка начал там, где Гамсун закончил.

Цирковое искусство голодания не было выдумкой писателя. Оно было популярным аттракционом, который Кафка описывает вполне добросовестно. У голодаря есть несколько реальных прототипов. Один из них – Джованни Суччи, который, как и в рассказе, развлекал посетителей ярмарок, сидя в клетке под постоянным надзором добровольцев (обычно мясников, замечает писатель).

То, что Кафка увидел в профессиональных голодарях своих героев, бесспорно. Но, как всегда с ним бывает, никто не может растолковать притчу так, чтобы другие не сомневались в ее смысле. Главная трудность – в фигуре самого “художника голодания” (так тоже можно перевести заголовок “Hungerkünstler”).

Одни критики считают его аллегорическим портретом богемного артиста, которому, говорит расхожая мудрость, положено быть голодным. Чем глубже он погружается в свое искусство, тем утонченнее становятся его достижения и тем меньше его ценит буржуазная толпа.

Другие видят в рассказе параболу на библейскую тему. Это и не сложно, если сравнить сорокадневный пост Моисея и Христа с тем “предельным сроком голодовки”, который определялся, впрочем, не сочувствием к голодарю, а снижением к нему интереса даже в деревнях. Более того, рассказчик прямо называет его “достойным жалости мучеником”, правда, тут же оговаривая, что он им был “совсем в другом смысле”.

В каком? В клетке голодаря есть “единственное украшение” – часы. Собственно, с ними он и сражается. Ход времени – движение без перемещения – отмечает его успехи на пути к исчезновению. В соревновании со смертью укрепляется гордыня художника. С высокомерием мастера он демонстрирует зрителям свое истощение, профанируя тщеславием свой героический пост. Между тем в Писании прямо сказано: “когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры” (Матфей, 6:16).

Обвинив голодаря в высокомерии, Кафка подготавливает нас к его предсмертной исповеди. То, что простодушные зеваки принимают за искусство, оказывается вынужденной, а не добровольной жертвой.

“…я должен голодать, и не могу иначе, – признается он шталмейстеру, – <…> потому что я никогда не найду пищи, которая пришлась бы мне по вкусу. Если бы я нашел такую пищу, поверь, я бы не стал чиниться и наелся бы до отвала, как ты, как все другие”.

Кафка возвращает рассказ к тому, с чего он начался, – к еде в ее банальной и аллегорической трактовках. Трагедия этого метафизического натюрморта – в том, что к голодарю, как это не раз случалось в прозе Кафки, нужен особый подход. Настаивая на своей исключительности, он страдает, но не отказывается от нее. Ему нужна эксклюзивная, годная именно и только для него еда. Не в силах справиться с любой другой, он принимает свою судьбу как не добровольную жертву, а вынужденную аскезу. Инвалид желудка, голодарь уступает свою клетку бездуховной, но всеядной пантере – потому что, как я не устаю цитировать самое удивительное изречение Кафки, “в борьбе человека с миром ты должен быть на стороне мира”.