Игры в бисер

4. Телескоп

Кажется, все русские классики ездили за границу, кроме тех, кто, как Пушкин, напрасно всю жизнь мечтал об этом. Причины этой непобедимой тяги весьма туманны, а часто фальшивы, как в случае с медицинским туризмом. На водах можно было лечиться не в Мариенбаде, а в Пятигорске. Но в случае Гоголя сомнений нет. Он, может быть, сам об этом не догадываясь, приехал на Запад, чтобы написать “Мертвые души”.

В поисках подходящего кабинета Гоголь странствовал по Европе, вооруженный привычным для наших путников скепсисом (“Париж не так дурен, как я воображал”), пока не добрался до Италии. Только в Риме Гоголь почувствовал себя как дома, откуда он бежал за границу: “Мне кажется, как будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам. Такие же дряхлые двери у домов, со множеством бесполезных дыр…”

Очаровательные “бесполезные дыры” проникли в письмо из гоголевской прозы, которой он заражал Италию – и отменял ее. Рим позволял ему увидеть отечество под нужным, но бесконечно странным, как всё у Гоголя, углом. Обживая “красавицу Италию”, он обратился к России.

“На Руси есть такая изрядная коллекция гадких рож, что невтерпеж мне пришлось глядеть на них. Даже теперь плевать хочется, когда об них вспомню. Теперь передо мною чужбина, вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, – не гадкая Русь, но одна только прекрасная Русь…”

До последней, как известно, дело не дошло или сгорело. Но и с “рожами” получилось не просто. Скрывшись от них, Гоголь пересадил своих героев в подсознание: “Россия, Петербург, снега, подлецы, департаменты, кафедра, театр – все это мне снилось”.

Стоит ему поверить, как накинутая критиками на “Мертвые души” сеть привычных определений расползется. Ни сатирическое обличение, которому нас учили в школе, ни исторический реализм, на манер Шекспира и Мериме, который обнаружили у Гоголя первые заграничные читатели, не объясняют невероятную причудливость его героев. Каждый из них вырастает до гомерических размеров и действует согласно иной логике – сновидческой.

Только во сне мы никогда и ничему не удивляемся. Зато наяву нас во всем охватывает сомнение. Причитая “жизнь есть сон”, мы забываем, что на самом деле привидевшемуся свойственна почти болезненная, как в кошмарах, достоверность. Она и отличает выпуклых и могучих, словно в мифах, героев поэмы. В Манилова нельзя не верить, хотя его сына и зовут Фемистоклюс. Ноздрев убедителен и тогда, когда подает к столу “бургоньон и шампаньон” в одной бутылке. И мы легко принимаем на веру, что Плюшкин – “заплата” сразу на всем человечестве.

Но больше всех в сновидческом характере текста убеждает сам автор. Живя в Италии, Гоголь смотрит на Россию как будто сквозь телескоп. Отсюда – изматывающе подробные описания каждой увиденной издалека, но болезненно отчетливой детали. Вот так Джойс с маниакальной тщательностью – улицу за улицей и дом за домом – воссоздавал в “Улиссе” родной Дублин, не желая в него возвращаться.

Оргия перечней в “Мертвых душах” напоминает тяжелый предутренний сон, когда ты, уже готовый встать, влипаешь в него раз за разом и невольно всматриваешься в увиденное, которое никак не исчерпывается. Скажем, интерьер берлоги Плюшкина Гоголь представляет читателю с такими бесконечными по- дробностями, что теряется всякая иллюзия правдоподобия.

“На бюро <…> лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, <…> лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами <…> два пера, запачканные чернилами, высохшая, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов”.

Лишь вооруженный подсознательной оптикой сна автор смог разглядеть рюмку именно с тремя, а не двумя или четырьмя мухами. Гоголь так ценил этот литературный транс, что, пока государь не снабдил его деньгами, готов был голодать, но не покидать Италии. Не объясняя толком причины, он уверял, что может писать свою поэму только среди иностранцев, где “ни одной строки не мог я посвятить чуждому”.

Может быть, потому, что, описывая Русь, он не боялся в ней проснуться.