Игры в бисер

4. Кавказец

На русской почве благородный дикарь неузнаваем, но только потому, что его первое воплощение можно найти уже у Карамзина. “Бедная Лиза” – оригинальный случай колониальной прозы. Героев этой любовной истории разделяет не только социальная, но и нравственная преграда: эгоистичный, бессердечный и богатый Эраст и простая, неиспорченная (до поры) бедная Лиза. Хотя их несчастная любовь произошла в Москве, а не в Америке, она была обречена на столь же неизбежную трагедию, как и встреча бледнолицых с краснокожими.

Сюжет и конфликт “Бедной Лизы” почти буквально повторяет “Бэла” из “Героя нашего времени” – с тем грандиозным различием, что действие протекает в действительно колониальном антураже, непревзойденным мастером которого Лермонтов так и остался в русской литературе.

Кавказ Лермонтова так искусно разделен на покорителей и покоренных, что мы в равной мере сочувствуем и тем и другим. Еще и потому, что между ними больше сходства, чем различий. Пожалуй, самый яркий образ колонизатора во всей нашей классике – Максим Максимыч. Но он проходит мельком на страницах романа, посвященного лишнему человеку Печорину. Об этом жалел еще Николай I: “Характер капитана прекрасно намечен. <…> …я надеялся и радовался, что, вероятно, он будет героем нашего времени, <…> но в этом романе капитан появляется как надежда, которая не осуществляется”.

Максим Максимыч несет пресловутое “бремя белого человека” с той незаметной решимостью и стои- цизмом, которые полагаются каждому невзрачному и неказистому герою приключенческого романа вроде моего любимого – не вышедшего ростом Аллана Квотермейна из “Копей царя Соломона” Хаггарда.

Умелый и ловкий штабс-капитан плавно вписывается в Кавказ. Он понимает местных, отличает их друг от друга и не стесняется в своих оценках.

“Преглупый народ! – отвечал он. – Поверите ли? ничего не умеют, не способны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки…”

Невольное уважение к противнику смешивается с привычным чувством превосходства в стандартной для колониальной стилистики пропорции 50/50. И это позволяет такому герою честно исполнять свою роль.

Какую именно – показывает набросок “Кавказец”. В отличие от мимолетного явления Максима Максимыча, выполнявшего в книге служебную роль – оттенять бессердечного Печорина, лермонтовский кавказец – идеальный тип колонизатора. Достойного перевоплощения он дождался в таможеннике Верещагине из лучшего “истерна” советского кино “Белое солнце пустыни”.

Кавказец Лермонтова – “существо полурусское, полуазиатское”. Он настолько врос в туземную жизнь, что стал ее непременной частью. Кавказец “холодно храбр”, “бурка его тога”. Он “легонько маракует по-татарски”, шашка у него – “гурда”, кинжал – “базалай”, лошадь – “чистый шаллох”.

Перейдя на чужой язык, Лермонтов отодвигает своего героя все дальше в Азию, откуда кавказец сможет вернуться только “на пенсион” и в смешном виде, ибо “даже в Воронежской губернии он не снимает кинжала или шашки, как они его ни беспокоят”.

Уместный в колониях, в метрополии он кажется анахронизмом и русским Тартареном. Евразийцы не приживаются в средней полосе и водятся только на окраине империи.