Игры в бисер

1. “Плейбой”

Голодные и свободные девяностые совпали с расцветом гламурных журналов, что так и осталось непонятным моему меркантильному разуму.

В московской версии американского мужского журнала перепечатали заметку из оригинального издания “Как купить пиджак за 5 долларов”, исправив 5 на 5000.

– Иначе, – объяснили мне в редакции, – уважать не будут.

В другом журнале рекламировали исключительно товары неповседневного спроса: бриллианты, меха, “Мазерати”.

– Иначе конкуренты съедят, – объяснили мне, – у нас ведь потребление – вид зрелищного спорта.

В третьем гламур дошел до ручки: моды рекламировали не знойные красавицы, а лысоватые интеллектуалы, включая меня.

– Иначе, – объяснили мне, – будет неоригинально.

В четвертом в редколлегию входила мартышка, которая обеспечивала финансирование издания. Усевшись ко мне на колени, она стянула с руки часы.

Пятый назывался “Желтой субмариной”, но выходил черно-белым и не имел отношения к подвод- ным лодкам.

Все это печатное буйство напоминало мне золотые годы нашей эмиграции, когда каждый выпускал свой журнал, включая, не скрою, один под названием “Мася”.

Бурные социальные переломы всегда сопровож- дает словесный бум. В Пражскую весну, догадываясь, чем она кончится, еженедельники, ежемесячники, даже альманахи выходили каждый день.

Так или иначе, в либеральную эпоху девяностых я жадно привечал любой урожай свободы и печатался всюду, куда звали, исключая разве что “Гольф и Яхтинг”, но лишь потому, что совсем ничего не знал о первом, а парусный спорт стоил мне конфликта со спасателями, которые выковыривали меня из-под киля. Но когда мне предложили вести колонку в русском “Плейбое”, я тут же радостно и опрометчиво согласился. Только подписав шестимесячный контракт, я задумался о том, что, собственно, представляет собой предмет предстоящих занятий с литературной точки зрения.

Мои неопытные наниматели знали о нем немногим больше. Стараясь придать заморскому журналу отечественный характер, они отметили юбилей Пушкина его стихами в исполнении обнаженных моделей. Соль мероприятия, по замыслу редакции, заключалась в том, что раздетым девушкам не до поэзии, но они ошиблись, и все участницы бодро читали “Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье”.

“Интересно, – подумал я, – понравилась бы эта затея автору, который, если верить Абраму Терцу, «на тоненьких эротических ножках вбежал в большую поэзию…»”.

Но мне от этого проще не стало. Я уже по опыту знал, как трудно разговорить тело, напрочь лишенное собственного языка, и умел описывать только то вожделение, что называется аппетитом и рождается за столом, а не в кровати.

Как раз к этому времени подоспел рассказ Валерия Попова про культурологический институт, где решали, как отличать эротику от порнографии. В один несчастный день директор этого заведения напился и громогласно заявил, что разницы нет, в результате чего триста сотрудников остались без работы. (Я подозреваю, что в основу этого опуса легла настоящая история про экскурсоводов по ленинским местам, которых в одночасье переименовали в культурологов, обогнав весь мир по их числу на душу населения.)

Хорошо, что моя карьера в сомнительной сфере длилась недолго. Русскую версию “Плейбоя” постиг удар, о котором до меня дошли только слухи. Согласно одному – редактора выгнали, согласно другому – издателя убили, но я не знаю, какой из двух считать гиперболой.