Игры в бисер

2. Египет

Лучше всего это заметно в египетском зале любого музея. Человеческие статуи олице- творяют власть и изображают ее с помощью стандартного набора ритуальных атрибутов, включая церемониальную бороду, приделанную фараону-женщине Хатшепсут. Самая красивая египтянка Нефертити больше напоминает пришельца, чем даму, из-за чего сейчас принято спорить, к какой расе ее отнести.

Древний скульптор ваял не людей, а их функции. У греков это могла быть красота, сила, божественное. В Египте – величие, и мы с трудом отличаем одних фараонов от других, соглашаясь принимать универсальные черты за портретные. Но когда те же египтяне брались за животных, они получались совсем живыми. На сценах охоты можно, кажется, стрелять гусей. Львы внушают страх. Кошки – благоговение, как и положено богине Бастет, покровительнице дома, деторождения, женских секретов и тех же кошек. С тех пор как у меня поселились два абиссинца, я не перестаю удивляться тому, как мало они изменились со времен пирамид, когда принимают точно такую позу, как (специально сверял) статуэтки в Метрополитен-музее.

Если человек представлял не себя, а свое место в иерархии, то зверю достаточно быть просто собой, чтобы в него воплотился бог или богиня. Для этого он не нуждается в украшениях вроде державного орла, который не выходит из дома без короны и второй головы. Животные самодостаточны, они исчерпываются своим образом, созданным не по нашему подобию. В этом их прелесть для всех и соблазн для автора.

Когда Мандельштам увлекся сочинениями натуралистов, он сравнил естествоиспытателя с “владельцем странствующего балагана или наемным шарлатаном-объяснителем”, “публичным демонстратором новых интересных видов”. В черновом варианте этого текста есть еще один важный абзац: “Слушатели воспринимали зверя очень просто: он показывает людям фокус (одним только фактом своего существования) в силу своей природы, в силу своего естества”.

Именно так, не превращая питомцев в людей и не путая их с близкими, хвастался читателям своим зверинцем Джеральд Даррелл, которого как раз за это мы любим больше, чем его великого брата Лоренса.