Игры в бисер

6. Гастарбайтер

В Америке никаких иностранцев нет. Вернее, здесь все иностранцы, если не считать индейцев. Одного я хорошо знал. Он работал у нас на “Радио Свобода” индейцем. Принятый на службу по федеральной разнарядке, он целыми днями сидел неподвижно, как бронзовая статуя краснокожего, которой я любуюсь каждый раз, когда забредаю в американское крыло музея “Метрополитен”.

Остальные – пришлые, и в Новом Свете многие об этом не забывают. У меня есть знакомый программист Ван дер Хаве, в офисе которого висит генеалогическое дерево, уходящее корнями в эпоху Вильгельма Оранского.

А недавно позвонила из Южной Америки дама с сильным акцентом и моей фамилией, которая разыс- кивала родичей в Америке Северной. Найдя меня, она на радостях пригласила в Рио-де-Жанейро, где уже есть полкладбища Генисов.

В самом начале американской жизни мой брат встречался с новой эмигранткой под пышным именем Гладис Палацос. Услышав их беседу на школьном английском с двумя акцентами, прохожий заинтересовался происхождением парочки.

– Я родился в Киеве, – сказал Игорь.

– А я – в Лиме, – добавила девушка.

– Америка! – удовлетворенно заключил американец.

Считается, что “в плавильном котле” из гремучей смеси иностранцев рождалась новая нация, только я этого не заметил. Живя здесь почти полвека, я так и не нашел настоящих американцев и сам им, конечно, не стал.

– Куда тебе, – сказал мне поэт, с которым мы подружились на экскурсии в Пушкинских Горах, – ты там не иностранец, а гастарбайтер, приехавший в богатую Америку на заработки, а не для того, чтобы стать своим. Твое место – в русском алфавите, который ты же сам и считаешь родиной.

– Вряд ли, – возразил я, – меня всюду принимают за иностранца, причем в квадрате, ибо я никому не земляк, – и в подтверждение сыграл глиссандо своей биографии с самого начала.

Однажды на московском базаре я задержался у прилавка с рязанским молоком.

– Родные края, – примазался я было к продавщице в летних валенках.

– Не похож! – отрезала она, и до меня сразу дошло, что в Рязань, хоть я там и родился, мне возвращаться незачем.

В другой раз, озаботившись кризисом зрелости, я прикинул, что стал бы иностранцем, где бы ни оказался, включая город, где вырос. Останься я в Риге, был бы тем же, кем в Нью-Йорке: русским писателем в иноязычной среде.

Ну а про Америку и говорить нечего. Сорок пять лет я по ней брожу. Люблю американцев как родственников, изредка стесняюсь, как их же, но своей эта страна мне кажется лишь тогда, когда ее ругают или взрывают другие.

Впрочем, я и не стремлюсь избавиться от статуса иностранца, – потому что нахожу в нем преимущества. Куда бы ни вела дорога, писатель всегда на обочине. Обменивая лояльность на свободу, удобренную любознательностью, он пользуется выгодами своего промежуточного положения, ни на что не жалуясь.

Ни свой и ни чужой, лишенный “химического соединения человеческого духа с родной землей”, за которую ратовал Достоевский, я живу будто бы на той странице любимого Гоголя, где упоминается “магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»”. Впрочем, у меня и фамилия иностранная.

Часть III