Игры в бисер

7. Дерсу

Однажды в Катскильских горах я познакомился с профессиональным следопытом. Зимой он учит новичков вроде меня отличать по следам на снегу собаку от койота, коня от оленя и белку от зайца. Из всех тайн мироздания моего следопыта волнует одна: говорит ли размер помета о габаритах оставившего его животного? Естественно, я увидел в нем американскую версию моего любимого персонажа путевой словесности – Дерсу Узала.

Последний благородный дикарь, погибший еще до революции, а не убитый ею, Дерсу соединил и воскресил черты, свойственные этому образу с самого начала. Он не только сын природы, но и часть ее. Дерсу вливается в нее без остатка, как Маугли, только лучше – его не тяготит человечье обличие, ибо он в него не верит.

Философ тайги, ее Пифагор, Платон и Спиноза, Дерсу исповедует метемпсихоз, смотрит в глубь вещей, проникает сквозь внешнее и не считает его чем-то существенным. Мир для него скроен из одной материи, как пиджак и брюки костюма. “Его все равно люди, – говорит он о кабанах, – только рубашка другой”. Сама речь Дерсу, пренебрегающая родом, напоминает и гендерные местоимения ЛГБТ, и рассказ Чжуан-цзы о знатоке лошадей, который не отличал жеребца от кобылы, будучи выше очевидных различий.

Понятно, что Дерсу проникает в суть вещей, читая их следы. Как Шерлоку Холмсу, ему достаточно знать о происходившем ровно столько, сколько оно наследило. Дерсу вскрывает окружающее, как ясновидящий, для которого нет тайн. Или зверь, с которым у него, встроенного в круговорот природной жизни, все общее: чутье, дом, добыча.

Арсеньев завершил долгую традицию, обнаружив у Дерсу безусловный и беспричинный гуманизм в знаменитой сцене, где гольд оставляет в хижине- балагане припасы для будущих путников. “Какой- нибудь другой люди ходи, балаган найди, сухие дрова найди, спички найди, кушай найди – пропади нету!” Так Дерсу формулирует свою версию “возлюби дальнего” для непонятливого автора, чем и покоряет его окончательно.

И я его понимаю, потому что в канадской глуши тот же приятель-индеец показал мне обвитую красной бечевой ветку над ручьем.

– Здесь, – объяснил он, – я мою золото.

– А если, – поразился я незатейливостью тайника, – другие узнают?

– Так для них и веревка, – больше меня удивился индеец.