Игры в бисер

3. Пушкин

Этот текст начался как полемическая рецензия на роман Загоскина “Рославлев, или Русские в 1812 году”. Пушкин принялся исправлять, точнее – переписывать книгу, используя чужих героев и сюжет, но ушел не дальше десяти страниц. Их хватило на то, чтобы развернуть центральный парадокс отечественной истории: русские как иностранцы у себя дома.

Приезжие находили в России два народа, но замечали только один. Иностранцы не слишком выделяли говоривших на их языке. Ведь старая Европа жила по общим правилам, особенно когда играла в карты.

Я понял это, читая многотомные и, честно говоря, скучноватые мемуары Казановы. Из них мне довелось узнать, что он побывал в моей Риге. Тогда, как и сейчас, она была частью Запада, где свет одевался по одной моде, говорил на знакомых языках и проводил вечера за ломберным столом в тех же самых азартных играх. Поэтому Казанова в Риге не заметил решительно ничего, достойного упоминания. Однако сам факт посещения знаменитым ловеласом латвийской столицы мог пойти на пользу стране с низкой рождаемостью. Памятник Казанове мог бы стать местом свиданий. Тем более что Михаил Шемякин уже изготовил статую, изображающую Дональда Сазерленда в роли Казановы из фильма Феллини. Этот изрядный монумент, предназначенный для венецианского карнавала, простаивает в гараже, дожидаясь, пока художник, которого я свел с рижской думой, сговорится с отцами города.

Европеизированная публика, впрочем, не радовала мадам де Сталь, которая, как все иностранцы, искала в России экзотики – и сама ею отличалась. Пушкин пишет, что гости, собравшиеся чествовать знаменитость, увидели в ней “пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон ее не понравился, речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки”.

Это не мешало русским, как считает Полина, героиня и альтер эго Пушкина в этом отрывке, угож- дать иностранке и смеяться над “нашим добрым и простым народом”. Во всем виновато, решает она, отсутствие отечественной словесности. Без нее образованная публика сдавалась в плен чужеземной учености. “Мы принуждены всё, известия и понятия, черпать из книг иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном”.

С началом войны, пишет Пушкин, русские иностранцы, которым прежде “любовь к отечеству казалась педантством”, замаскировались под патриотов: “кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи”. Эти персонажи живо напомнили мне западных славистов, выделявшихся в России тем, что чересчур старались слиться с окружающими. Один курил папиросы и ходил в гости в тельняшке.

Пушкинский опус – слишком короткий, чтобы развить сюжет и оживить характеры, но из него ясно, что Полина, с согласия автора, хоть и продолжает говорить на французском, одобряет лишь тех соотечественников, что вслед за мадам де Сталь делают ставку на “ужасное варварское великодушие”, позволившее сжечь Москву: “Вселенная изумится великой жертве!”

Вся остальная русская литература обречена была в той или иной степени и с тем или другим результатом питаться противоречием между, как теперь говорят, “глубинным народом” и чуждым ему образованным сословием, игравшим роль чужеземцев, а иногда к ним и принадлежавшим.

Солженицын писал, что этот начавшийся с Петра конфликт удалось преодолеть лишь в ГУЛАГе, где избавились от иностранцев – как настоящих, так и не очень. Именно это случилось и с моим расстрелянным дедом, выходцем из семьи староверов- филипповцев, умудрившимся родиться в Румынии.