Игры в бисер

8. Торги

От Ивана черт, в принципе, ничего и не хотел. Ему хватило того, что Иван признал неоспоримую материальность черта, а с ней реальность и необходимость Зла, которому, впрочем, Иван уже и так уступил свою душу, подбив Смердякова на убийство отца.

Зато в “Докторе Фаустусе” Манн использует старинную и привычную ситуацию обмена. Его черт торгует временем: двадцать четыре года творчества взамен вечных мучений в аду музыканта —“в глубоком, звуконепроницаемом, скрытом от Божьего слуха погребе – в вечности”.

Самое интересное в этой торговле то, как черт представляет свой товар. Эта сцена напоминает то- го же привидевшегося мне в “Карамазовых” Жюля Верна. У него капитан Немо объясняет своим пленникам, что они никогда больше не увидят друзей, близких и родины, в ответ на что ученый Пьер Аронакс спрашивает, какова глубина мирового океана, и получает отчет на сорока двух убористых страницах.

Леверкюн неизлечимо болен, сделка уже заключена, он знает, что ему, в отличие от Фауста, нет спасения, но черт с азартом и подробностями перечисляет все, что композитор получает от него и чем автор с жгучей завистью любуется.

Дар черта носит, с одной стороны, очень специфический, а с другой – универсальный характер. Выступая в роли критика, Манн становится не адвокатом дьявола, а им самим. Наше искусство, говорит он от имени обоих, выродилось в культуру, каждый опус – это “всего-навсего <…> решения технических головоломок”. И вместо этого убогого и бесплодного творчества черт соблазняет свою жертву немыслимой роскошью: “Ты прорвешь тенеты века с его «культом культуры» и дерзнешь приобщиться к варварству”, чтобы познать “древнее, первобытное вдохновение, вдохновение, пренебрегающее критикой, нудной рассудочностью, мертвящим контролем разума, священный экстаз”.

Результатом такого озарения могут быть “три- четыре такта”. “Все остальное – обработка, усидчивость”, но и они стоят вечных мук, ибо превращают творца в “богоизбранный инструмент” или, через запятую, – в “божественное чудовище”.

Соблазняя героя, автора и читателя, черт, будучи все-таки немцем, решает центральное противоречие германского духа. Это – спор между настоящей, то есть архаической, культурой и пошлой современной цивилизацией, между героизмом обреченности и убогим купеческим идеалом, между смертью и жизнью, между подвигом и счастьем. О последнем исторический прототип Адриана Леверкюна Фридрих Ницше высказался за всех нас с излишней категоричностью: никто не хочет быть счастливым, если, конечно, он не англичанин.

Дописав роман и наказав героя, Манн так и не сумел опровергнуть своего черта. Вместо этого он показал, что в немецкой трагедии нет, в чем его хотели убедить товарищи по изгнанию, хороших и плохих немцев. Плохие немцы были теми же хорошими немцами, только более последовательными.