Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

Не дал какого-либо единого и положительного результата и розыск о письме. Он только запутывал дело, к наметившимся нитям следствия присоединяя новые и умножая число версий рассказа о передаче письма. И на этот вопрос стрельцы могли сообщить не более как слухи: никто из них не был участником и очевидцем передачи. Знакомый уже нам семнадцатилетний стрелец Тараска Бровин на розыске у князя М. Г. Ромодановского показывал, что письмо Ваське Туме и Артюшке Маслову отдано с верху, но «кто то писмо с верху им отдал, про то он, Тараска, не слыхал». Таким образом, след как будто отводился от Девичьего монастыря к кремлевским теремам. Но в том же розыске стрелец Костка Пошехонцев «про писмо сказал, что-де слышал он, Костка, от беглых стрельцов, что дано то письмо Васке Туме из Девичья монастыря, а от кого имяны от беглых стрельцов слышал, того он не упомнит, и, слышав то письмо и закричав, пошли к Москве, надеясь на царевну Софью Алексеевну». Это показание возвращало след опять к Девичьему монастырю. Но кто вынес письмо из Девичьего монастыря и через чьи руки оно попало в руки Васьки Тумы? По словам стрельца Андрюшки Еремеева Шоши в розыске у боярина Т. Н. Стрешнева в письме, которое по дороге читал в их полку, стоя на пушке, Артюшка Маслов, написано было, чтоб им, всем стрельцам, идти к Москве. «А привез-де то письмо с Москвы Васка Тума, а ему-де, Васке, на Москве отдал то письмо их же полку отставной стрелец, а как его зовут, того он сказать не упомнит». Шоша уверял, что об отставном стрельце говорил ему сам Васька Тума на Двине при многих свидетелях стрельцах, среди которых он называл Артюшку Маслова и пятидесятника Илюшку Ермолина. Но Маслов и Ермолин, поставленные с Шошей на очную ставку у пытки, его показание опровергали и говорили, что «от Васки Тумы, кто ему на Москве письмо отдал, и про отставного стрельца они не слыхали». Версия об отставном стрельце, по-видимому, сочтена была совсем невероятной, так что Маслов и Ермолин для подтверждения своих слов не были подвергнуты пытке. Правдоподобные были показания о передаче письма через женские руки. Стрелец Ивашко Беспалый, также малолетний, в розыске у князя М. Г. Ромодановского сообщал такую версию о женских руках в общей форме: «Про письмо сказал, что письмо снесли из Девичья монастыря от царевны Софьи Алексеевны бабы, а кто бабы снесли, того он не ведает». Другие стрельцы, давая положительные показания о передаче письма, приводили подробности и называли различных женщин, будто бы передававших письмо. Стрелец Васька Чернышев в розыске у боярина С. И. Салтыкова на первой пытке 14 октября дал довольно обстоятельное показание. Когда они шли с Великих Лук к Москве, то, не доходя 20 верст до Воскресенского монастыря, под деревнею Ядройцы собирались всех полков стрельцы в круг, но для чего собирались, было ему неизвестно, так как в то время, как у них сбор был, ходил он, Васка, в вотчину вдовы Афимьи Яковлевой в деревню Ядройцы к зятю своему, той деревни к крестьянину, к Тишке, для свидания и без него-де, Васки, в то число какое письмо Артюшка Маслов читал ли, того он, Васка, не знает. На другой день, 15-го, он в расспросе дополнил свое показание, рассказав о своем разговоре с одним из товарищей и передав толки стрельцов о происхождении письма: когда они от деревни Ядройцы двинулись в дальнейший путь к Воскресенскому монастырю, то, не доходя до монастыря версты за две, он, Васька, спрашивал стрельца Назарку Григорьева: «Какое-де письмо в полках наперед сего чли?» Ответ был для вопрошателя довольно неожиданный: «И он-де, Назарка, зашиб его, Васку, в голову и говорил: что-де ему, Васке, до того писма дело?» Но потом Назарка стал более общительным собеседником и передал Ваське слух про смерть государя и что стрельцы, придя к Москве, «будут спрашивать на адмирале Франце Яковлевиче Лефорте и на боярах на Тихоне Никитиче Стрешневе, на князе Иване Борисовиче Троекурове да на третьем боярине ж, а как тому боярину имя, того он, Васка, не упомнит, где они великого государя дели?» Далее Васька показал, что, идучи дорогой, стрельцы говорили, что письмо, которое читалось в полках, прислано к ним в полки от государыни царевны Софьи Алексеевны, велено им иттить к Москве… а то-де письмо Васке Туме принесла сестра его Васкина. Подробностей о сестре Тумы Чернышев не знал: «А какого чину и как ее зовут и где живет и письмо то где она взяла и что в нем было написано, того он, Васка, не ведает и ни от кого не слыхал». Вслед за Чернышевым в том же розыске указал на Тумину сестру как на передатчицу письма Андрюшка Иванов, а затем «говорили то ж, что и Андрюшка Иванов сказал», еще десять человек стрельцов. По этим показаниям передатчицей письма являлась Тумина сестра, имя которой, однако, было неизвестно. Но в розыске у И. И. Головина 14 октября стрелец Абрамко Маслов назвал точно ее имя, показывая, что будто бы слышал об этом от самого Васьки Тумы. «А которое-де письмо Васка Тума принес к ним из Девича монастыря, и то-де письмо дала ему, Васке, сестра его, Васкина, родная, вдова Улка Дорофеева дочь, а взяла-де она то письмо в Девичье монастыре; а сказывал-де ему, Абрамке, про то он, Вас-ка, что то письмо дала ему, Васке, сестра его, Васкина, Улка, а у кого она то писмо взяла, про то ему он, Васка, не сказал». По Абрамкину оговору вдова Улька Дорофеева была разыскана, приведена в Преображенский приказ и поставлена с Абрамкой у пытки на очную ставку, с которой она решительно отрицала возведенное на нее обвинение: «В Новодевичьем-де монастыре письма она никакого не имала и брату своему, Васке, не отдавала, тем-де он, Абрамко, ее, Улку, клеплет напрасно». Абрамка был вновь пытан, но с пытки продолжал стоять на своем. На следующий день, 15 октября, в свою очередь и Улька была подвергнута пытке: «Взята в застенок, и роспрашивана, и пытана, и огнем зжена». В расспросе, с пытки и с огня она, твердо отстаивая свою непричастность к делу, показывала: «В прошлом-де в 206 (1698 весною) году брат-де ее Васка Тума был на Москве, и как он пошел с Москвы на службу, и она-де, Улка, пришла к нему, Васке, на двор прощаться. И в то-де число видела она, Улка, у него, Васки, неведомо какое письмо, завертывал в белую рубашку при жене своей Любавке. И она-де, Улка, спрашивала его, Васки: какое он то письмо завертывает? И он-де, Васка, учал ее бранить и говорил ей: „черт ли де тебя спрашивает!“ И она-де, Улка, спрашивала про то письмо жены его, Васкиной, Любавки, какое у него, Васки, то письмо, и она-де, Любавка, сказала ей, Улке, что у него, Васки, то письмо — подорожная. А то-де письмо было невелико. А она-де, Улка, никакого письма к нему, Васке, не приносила».

По показанию малолетнего стрельца Алешки Заворуя в розыске у Т. Н. Стрешнева передатчицей письма из Девичьего монастыря была мать или теща барабанщика Чубарова полка Марчки Петелина. Об этом он слышал от стрельца Никишки Рябого, с которым вместе они сидели на Новом пушечном дворе, будучи привезены в Москву из Костромы. Допрошенный Марчко Петелин показал, что у него есть и мать, и теща, обе вдовы, и из них мать его Агафьица взята в Преображенское к розыску, но по какому делу, ему неизвестно. Никишка Рябой объяснил, что действительно, «на Пушечном дворе сидя, они с Алешкою Заворуем в разговоре говорили и сказывал ему он, Никишка, что Марчкина мать Петелина в Преображенское к розыску взята, а в каком деле, про то он не говорил». Далее, Никишка прибавил, что ему сообщил «про взятье ее Агашкино» там же на Пушечном дворе их же полку стрелец Якушко Поляк, который, в свою очередь, слышал об этом от своей жены, пришедшей его навестить. В стрелецкую тюрьму проникло с воли, из Стрелецкой слободы, известие об аресте одной из стрельчих, и здесь же в тюрьме из этого известия сложилась новая версия о передаче письма!

Наконец, был высказан на розыске и еще один вариант и притом опять со ссылкой на слова самого Васьки Тумы: письмо передала одна из стариц Девичьего монастыря. Такое показание сделал на розыске у H. M. Зотова 15 октября стрелец Ганка Логинов Гагара. Ганка выступал уже за несколько дней перед этим, 8 октября, в Преображенском приказе по особому делу. Именно, 8 октября он, сидя в заключении на Новом пушечном дворе, исповедовался и приобщался и на исповеди попу Иоанну Григорьеву «от трех святителей», что у Мясницких ворот, сказал за собой государево дело. Будучи по этому заявлению, тотчас же духовником куда следует сообщенному, приведен в Преображенский приказ, он был «перед стольником князем Федором Юрьевичем Ромодановским расспрашиван, какое за ним государево дело и на кого, а в расспросе сказал: государево-де дело за ним то. В прошлом в 204 (1696) году после азовского взятья послан он с товарищи своими для выгрузки хлебных запасов, которые посланы были с дворяны и на мелях остановились. И дорогою слышал от донских казаков, что по Дону за каменем Юртом по реке Калитве живут раскольщики человек с 30, ухораниваясь от сыску, и чтоб с ним, Ганкою, для сыску тех раскольщиков послать, кого великий государь укажет. А кроме-де того за ним государева дела иного нет». Это заявление о государевом деле было отчаянным выкриком томившегося в заключении и, вероятно, очень тяготившегося заключением стрельца, тем выкриком, который в среде тюремных сидельцев того времени был обычным. Такое заявление вносило все же разнообразие в монотонность и скуку тюремной жизни, вызывало некоторое движение, по крайней мере допрос сделавшего заявление, и допрос притом не местным, а непременно центральным учреждением, а в рассматриваемом случае Ганке Гагаре его заявление, если бы осуществилось то, что он предлагал, могло сулить перспективу путешествия на Дон для отыскания притаившейся там где-то группы раскольников, которые, может быть, и существовали только в его воображении. Так, надо полагать, и понято было заявление Ганки в приказе. Ему не придали никакого значения, и это видно из того, что только через три дня Ганка подвергнут был новому допросу, на этот раз с пыткой. Но на пытке, после того как он повторил те же речи о государевом деле, его стали спрашивать совсем о другом, далеком от донских раскольников: о Ваське Туме и о письме из Девичьего монастыря, причем он показал, что Ваську Туму он знал, письмо из Девичьего монастыря, когда его читал Артюшка Маслов на реке Двине, слышал, как достал Тума письмо из монастыря, не знает. Получив 10 ударов, Ганка был водворен опять в место своего заключения[789]. Затем он попал в группу стрельцов, назначенную на 14 и 15 октября для розыска к H. М. Зотову. Там в первый день розыска он сослался на свое показание о письме и о движении на Москву у Ромодановского 11 октября и поэтому был «вдругорядь не пытан и огнем не зжен». На следующий день, 15 октября, он, однако, был подвергнут пытке и с пытки подтвердил и про бунт, и про убиение бояр, иноземцев и солдат, и про возмущение, сказав при этом, что он «то все с своею братьею чинить хотел». Он сделал далее важные разоблачения о письме: «Васка-де Тума, пришед с Москвы, сказывал ему, Ганке, да товарищу его Ивашке Чике на Двине реке в обозе в то время, как то письмо чел Артюшка Маслов, что-де то письмо, как он был на Москве, отдала ему, Васке, из Девичья монастыря у задних ворот старица Лисафья, родом полька, а чья словет, не ведает. А выслала-де с тем письмом к нему, Васке, княгиня Лобанова, что живет у царевны Софьи Алексеевны, а сказала-де ему, Васке, что приказала ему то письмо отдать она, царевна. А подходил-де он, Васка, к тому монастырю для пересылки с царевною почасту и дожидался, как старицы пойдут платья мыть, и, дождався той старицы, говорил, чтоб от него донесла ей, царевне, о том, что государя-де за морем не стало, чтоб она, царевна, для управления была по-прежнему, а царевича б посадить на царство. А те-де слова он, Васка, говорил от себя и от товарищей своих осмидесяти человек, которые были с ним на Москве (беглецы весной 1698 г.), а не от всех полков. Да с тою же старицею, которая письмо отдала, был от царевны приказ, чтоб он то письмо, пришед с Москвы в полки, прочел всем стрельцам и словесно б сказал, чтоб они шли к Москве для бунту и побиения бояр, и иноземцев, и солдат. А она-де во управлении у них быть хочет. А кто то письмо писал, того он, Васка… не сказал». Упомянув далее, что слышал от Тумы, будто бояре, а именно Т. Н. Стрешнев да князь И. Б. Троекуров, хотели царевича удушить, Гагара в заключение своего показания сообщил, и также со слов Тумы, известие, единственное, не повторяющееся в других показаниях, о сочувственном отношении к стрельцам дьяков Стрелецкого приказа и об их подстрекающих словах к приходившим тогда в Москву беглецам: «Да ему ж де, Васке, говорили на Москве Стрелецкого приказу дьяки, а кто имяны, не сказал и он, Ганка, нe знает: что-де вас, стрельцов, к Москве пришло мало? и теми словами они, дьяки, их ублажали, а для чего, про то от него, Васки, не слыхал». Показания Гагары были признаны H. M. Зотовым настолько существенными и важными, что, как гласит сделанная на записи их отметка: «Того же числа с сих Ганки Гагары распросных речей в Преображенский приказ к стольнику к князю Федору Юрьевичу Ромодановскому для ведома послан список»[790].