Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

ХХХII. Отъезд Петра в Воронеж в феврале 1699 г

9 февраля вечером был фейерверк у князя Ф. Ю. Ромодановского; на фейерверк были приглашены иностранные представители. «С наступлением ночи, — пишет Корб, — господин цесарский посол, приглашенный от имени его царского величества полковником бароном фон Блюмберг, отправился вместе с остальными представителями в загородный дом князя Ромодановского, чтобы присутствовать при зрелище искусственных огней. Первый представлял три короны с надписью: „да здравствуют!“, второй — двойное сердце с надписью: „да здравствует!“, третий также двойное сердце, но без надписи». Присутствие Петра на фейерверке, конечно, подразумевается, хотя Корб прямо о нем не упоминает. 11 февраля началось другое большое и шумное трехдневное торжество: шутовское освящение оконченного постройкой дворца Лефорта в Иноземской слободе. Торжество совершалось при участии всепьянейшего собора. «Мнимый патриарх[1014], — пишет Корб, — со всей толпой своего веселого клира освятил с торжественным празднеством в честь Вакха дворец, выстроенный на царский счет, который покамест обыкновенно именуется Лефортовым; шествие в этот дворец направилось из дома полковника Лима. Что патриарх присвоил себе именно этот почетный сан, свидетельствовали его одеяния, подобающие первосвященнику. На его митре красовался Вакх, своей полной наготой напоминавший глазам о распутстве; украшениями посоха служили Купидон и Венера, так что сряду[1015] было известно, какое стадо у этого пастыря. За ним следовали толпой остальные поклонники Вакха. Одни несли большие чаши, наполненные вином, другие — мед, третьи — пиво и водку, верх славы пламенного Вакха. Так как в силу зимней стужи они не могли увенчать чело свое лаврами, то несли чаши, наполненные высушенным на воздухе табаком. Зажегши его, они обошли все углы дворца, испуская из дымящихся уст весьма приятный запах и угодное Вакху курение. Положив поперек одна на другую две трубки, привычкой втягивать дым из которых тешится даже самое небогатое воображение, комедийный архижрец совершал торжество освящения. Кто поверит, что составленный таким образом крест, драгоценнейший символ нашего искупления, являлся предметом посмешища?»[1016]

Этот Лефортов дворец в Иноземской слободе был выстроен и украшен в западноевропейском вкусе. Вот как описывает его сам Лефорт в одном из писем в Женеву: «В нем большая зала, о которой говорят, что она замечательно омеблирована; затем четыре комнаты не менее прекрасные, различно украшенные. Одна обита золоченой кожей и снабжена драгоценными шкапами; во второй находятся редкостные произведения Китая; третья обтянута желтым дамаском, и в ней находится постель в три локтя высоты с розово-красными занавесями; четвертая комната, которую его царское величество пожелал украсить сверху донизу морскими картинами… Кроме того, есть еще 10 комнат, из которых четыре еще ожидают своего богатого украшения. Невозможно все приготовить столь скоро». Здание имело вид удлиненного четырехугольника: «К нему прилегал обширный сад. Вокруг здания поставлены были пушки, из которых производилась пальба во время празднеств»[1017].

На следующий день, 12 февраля, продолжает Корб, «вельможи московские и иностранные представители явились по приглашению от имени его царского величества в новый дворец, освященный вчерашними церемониями в честь Вакха, к богатому царственному столу на роскошный двухдневный пир. Князь Шереметев, выставляющий себя мальтийским рыцарем, явился с изображением креста на груди; нося иноземную одежду, он очень удачно подражал и иноземным обычаям, в силу чего был в особой милости и почете у царя. Этим последним он навел на себя ненависть бояр, опасавшихся, что, пользуясь царским благоволением, он поднимется на высшую ступень могущества. Человеческой природе врождено взирать завистливым оком на только что приобревших себе счастье, и они особенно стараются положить предел фортуне тех лиц, у кого она достигает апогея. Царь, заметив, что некоторые из его офицеров, стремясь к новизне, носят очень просторное платье, отрезал у них слишком широкие рукава, заметив: „Это — помеха, везде надо ждать какого-нибудь приключения; то разобьешь стекло, то по небрежности попадешь в похлебку; а из этого можешь сшить себе сапоги“»[1018]. Корб верно отметил факт, но неправильно понял его значение. Не стремление к новизне преследовал царь, обрезая длинное платье, а, наоборот, вооружался против преданности старине, выражавшейся в привязанности к старинной русской долгополой и долгорукавой одежде. 12 февраля 1699 г. был, кажется, первый случай, когда Петр стал обрезывать длинное русское платье, — в августе 1698 г. дело касалось только бород.

Празднество продолжалось и на третий день. «Пиршество продолжалось, — заканчивает его описание Корб под 13/23 февраля, — вплоть до настоящего дня, причем не позволялось уходить спать в собственные жилища. Иностранным представителям отведены были особые покои и назначен определенный час для сна, по истечении которого устраивалась смена, и отдохнувшим надо было в свою очередь идти в хороводы и прочие танцы. Один из министров ходатайствовал перед царем об его любимце Александре, чтобы возвести его в звание дворянина и сделать стольником. На это, говорят, его царское величество ответил: „И без этого уже он присвояет себе неподобающие ему почести, его честолюбие следует унимать, а не поощрять!“»[1019]

16 февраля — новый пир у Лефорта — для высшего приказного персонала. «По царскому приказу, — пишет Корб, — генерал Лефорт великолепно угостил всех тех, кто занимает наиболее важные должности в канцеляриях». 18 февраля происходили последние массовые стрелецкие казни в этом году[1020]. «Вблизи Кремля, — читаем у Корба, — подвергнуты смертной казни в двух местах тридцать шесть мятежников, а в Преображенском — 150»[1021]. Первая цифра очень близка к истине; она почти совпадает с цифрой, которую дает сохранившаяся в деле о стрелецком розыске роспись, озаглавленная: «Кажнены февраля в 18 день на Красной площади» и затем приводятся имена 35 стрельцов сборного полка Головнина, между которыми находим знакомых нам: присланного к розыску из Сибири Лифанку Коргошина, попавшегося на воровстве у Девичьего монастыря в ночь на 24 ноября 1698 г., Ивашку Смагина, задержанного в Кремле на площади, Андрюшку Сергеева[1022] и др. Остальным, кроме этих 35, стрельцам смерть 18 февраля не была сказана, и они были отосланы с Красной площади в Симонов монастырь. Они были казнены через год — 9 февраля 1700 г.[1023] Что же касается до второй цифры, приводимой Корбом, — 150 человек, казненных будто бы в этот день в Преображенском, то ее надо считать или далекой от действительности, или даже и совсем вымышленной. Заметим, что каждый раз, когда у Корба речь идет о февральских казнях 1699 г., он приводит эту неизменную цифру — 150: 3 февраля (в конце рассказа) — 150, 4 февраля — 150, наконец, 18 февраля в Преображенском — 150, не считая казненных в этот день на Красной площади, по его показанию, 36. Эти цифры дают в сумме 486 стрельцов. Между тем всего стрельцов к январскому розыску 1699 г. было, как мы знаем, сосредоточено в Преображенском 695, но из них 285 малолетних не были казнены, а тогда же, в январе и феврале, рассылались по монастырям. Так что общее число взрослых стрельцов, сосредоточенных тогда в Преображенском, — 410 — значительно меньше той суммы, которая выходит, если сложить цифры, указываемые Корбом. А надо еще принять во внимание, что 84 стрельца из числа 410[1024] оставлены были до розыска 1700 г., когда из них было казнено 40 человек[1025], и, следовательно, если 18 февраля 1699 г. и происходили казни в Преображенском, то цифра казненных там преувеличена, и значительно преувеличена Корбом.

Вечер этого дня кончился опять фейерверком. «Вечером устроены были с царской пышностью, — пишет Корб, — более приятные забавы, именно пущен был для увеселения потешный огонь серного состава. Московское дворянство и иностранные представители отправились по приглашению в Лефортов дворец, откуда всего удобнее можно было любоваться зрелищем искусственного огня. Царевич с пресветлейшею принцессою Наталией, любимейшей сестрой царя, смотрел на потеху движущихся огней, в том же месте, но в отдельной комнате. В обычаях страны не принято, — рассуждает по этому случаю Корб, — чтобы молодые принцы слишком часто видались с отцом, якобы на том основании, что, находясь вдали от него, они будут питать к нему бoльшее уважение. Я признаю этот обычай для тех стран, где народ чтит не такого государя, которого он любит, а которого боится, ибо это отчуждение может сделать государя более грозным, но отнюдь не заставит более любить его»[1026].

В воскресенье 19 февраля/1 марта дана была прощальная аудиенция бранденбургскому посланнику фон Принцену в том же Лефортовом дворце, где дана была ему и приемная аудиенция. «Бранденбургский посол, — пишет Корб, — был торжественно отвезен к прощальной аудиенции в царской колымаге, запряженной шестью белыми лошадьми. Посол ехал вместе с приставом; чиновники следовали вместе верхами; число свиты увеличивалось двенадцатью слугами с царской конюшни. Эта торжественная церемония имела место в неоднократно уже названном Лефортовом дворце»[1027]. Сохранилась также составленная в Посольском приказе маленького формата записочка о церемонии приема посланника на этой аудиенции, подобная той, которая была составлена для приемной аудиенции. Записочка эта указывает, что, когда посланник войдет в палату, где изволит находиться государь, его «явит» думный дьяк Е. И. Украинцев, обращаясь к государю со словами: «Вам, пресветлейшему и державнейшему великому государю, вашему царскому величеству, Фредерика, курфюрста Бранденбургского чрезвычайный посланник Людвик Фонпринц челом ударил и на вашем царского величества жалованье челом бьет. После того, — продолжает записка, — великий государь укажет сказать посланнику отпуск думному дьяку Е. И. Украинцеву». Приводится далее текст обращения думного дьяка к посланнику. «И думной дьяк говорит: Людвик Фонпринц! Пресветлейший и державнейший великий государь, его царское величество, велел тебе говорить: присылал к нему, великому государю, его царскому величеству, Фредерик, курфистр Бранденбургский, тебя, чрезвычайного своего посланника. И великий государь, его царское величество, велел тебе видеть свои, царского величества, очи и лист у тебя курфистров принять повелел и выслушал. И о которых делех к нему, великому государю, курфистр писал и что словесно ты, чрезвычайный посланник, объявил, и о тех делех великий государь, его царское величество, посылает с тобою к курфистрскому пресветлейшеству свою, царского величества, грамоту, а на доношение твое указал тебе дать ответное письмо». Думный дьяк должен затем «подать грамоту близко его, великого государя… в тафте. А великий государь изволит нанесть над нее свою государскую руку[1028]. Потом великий государь изволит приказать к курфистру поздравление сидя а говорит: Людвик Фонпринц! Как будешь у Фредерикуса, курфистра Брандебургского и ты ему от нас поздравь! После того пожалует великий государь посланника и дворян к своей, царского величества, руке. Потом великий государь пожалует, велит посланнику сказать свое, великого государя, жалованье в стола место ествы и питье и отпустит на подворье». На записке положена помета: «Февраля в 19 день было по сему на дворе генерала адмирала Франца Яковлевича Лефорта в Немецкой слободе. Сани были о шести возниках»[1029].