Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

В Черкасске в то время, как приехали туда из Москвы атаман Тимофей Соколов с легкой станицей, случайно находился по монастырским делам некий старец, недавний постриженник[925] азовского Предтечева монастыря Дий, в мире — Дорофей Щербачев. Старец прислушивался к происходившим среди казаков разговорам, вступал в беседы с некоторыми из них, говорил, между прочим, с Алексеем Киндяковым, к общению с которым, может быть, было поводом то, что старец сам служил ранее в Преображенском полку в солдатах[926]. Покончив свои дела в Черкасске и собравшись в Азов, старец «впросился» в лодку к возвращавшемуся туда же стрельцу Федору Аристову, ездившему в Черкасск для закупки фруктов и овощей: яблок, арбузов, дынь и огурцов. В лодке Аристова они и поплыли вниз по Дону. По показанию Дия, на пути их нагнали возвращавшиеся в Азов, также в лодке, четверо солдат полка Якова Грека, переведенных в Азов, которые и поплыли с ними бок о бок. Завязался разговор, начавшийся обращенным к Аристову вопросом солдат, на много ли купил он яблок, после чего солдаты поделились слышанными в Черкасске вестями: великого государя в Москве нет; боярин князь Б. А. Голицын без его, государева, указа пришел в Казань, ездит по низовым городам и отбирает оружие. Донские казаки возьмут с собой людей и пойдут к Москве, а боярам-де они, казаки, служить не станут, и ими, казаками, боярам не владеть. К этим вестям переведенцы-солдаты и от себя будто бы прибавили: «вот-де и наше какое житье, что нас в Азов перевели, про то-де великий государь и не ведает, а делают-де бояре без ведома великого государя». Старец Дий впоследствии указывал и приметы этих переведенцев, которые он будто бы хорошо запомнил: один из них был ростом велик, носат, волосом черен. Но спутник старца Федор Аристов упорно отрицал не только такие разговоры, но и самую встречу с переведенцами на Дону, объяснив с четвертой пытки, производившейся уже в 1701 г., что «Дорошка (Дий) его клеплет за его ж, Федкино, добро, что он в то время не взял с него провозу»[927].

20 августа Дий с Аристовым приплыли в Азов. Лодку оставили у расположенной на берегу Дона торговой бани. Вылезши из лодки, Дий обратился к находившемуся здесь и занятому у своей лодки стрелецкому пятидесятнику Никифору Зайцу со словами: «На Москве-де нездорово! Ваших четыре полка стрельцов порубили всех, которые в Азове зимовали. Или вы о том не ведаете?» И он, Никифор, за то его, Дия, избранил: «кто-де тебе про то врал? у нас-де того ничего не слышать, и с Москвы-де пишут, что милостию Божиею все здорово». И он-де, старец, говорил: «…сказывал-де ему в Черкасском донской казак, который был на Москве в станице». Во время этого разговора из бани вышел стрелец Афонка Белов, который потом на допросе об этой встрече показал: «…шел-де он из торговой бани, выпарясь, и у той-де бани стоял старец Дий, а с ним два человека неведомо какого чину. И он-де, старец Дий, говорил с теми людьми: „Вот-де и на Москве четыре полка стрельцов порубили, будто-де не бывали“. И он, Афонка, мимо идучи, молвил ему, старцу Дию, чтоб он так перестал непристойно говорить, а с ним не остановился». Однако спутник Дия на последующих допросах упорно отзывался неведением и об этих разговорах: один раз сказал, что ничего не слыхал, потому что был в то время пьян, а другой раз заявил, что «того ничего он, Федка, не видал и не слыхал, потому что в то время была морская погода и лодку его с товаром залило, а он, Федка, управлялся около тое лодки, воду лил вон и укрывал тое лодку епанчами и рогожами»[928].

Поговорив у бани со стрельцами Никифором Зайцем и Афонкой Беловым, старец Дий вошел в баню. В бане он застал нескольких мывшихся стрельцов и начал с ними вести те же речи. «Августа-де в 20 числе, — показывал стрелец Афонка Панкратов, — был он в торговой бане, и в то-де время приехал из Черкасского Предтечева монастыря старец Дий и парился в той же бане, и стрельцов всех бранил матерны и говорил возмутительные и непристойные слова: уж-де вашу братью стрельцов четыре полка, которые зимовали в Азове, всех порубили, а вас-де и достальных всех немцы порубят, а вы-де не умеете за себя и стать. Хотя-де вы за себя не стоите, а донские-де казаки давно готовы. И в то-де время учали на него, старца Дия, многие кричать: что-де он, чернец, врет? то-де дело не наше! А он-де, Афонка, за то в него, старца Дия, шайкою бросил». То же показывал и другой посетитель бани, Авдей Логинов: «…того-де числа в торговой бане он, Дий, стрельцом говорил: дураки-де они, что не умеют за свои головы стоять. И стрельцы-де сказали: не наше-де то дело!»[929] Дий вернулся в Азов из Черкасска, точно наэлектризованный слышанными там известиями о гибели четырех стрелецких полков, никак не мог сдержать своего возбуждения и, где только мог, эти известия разглашал, высказывая негодование. На другой день по приезде, 21 августа, как показывал иеромонах того же Предтечева монастыря Павел, живший с Дием в одной келье, «он, Дий, говорил за трапезою при братье и при служебниках вслух и кричал: на Москве-де четыре полка стрельцов и солдат Преображенского и Семеновского полков, которые посланы были против стрельцов и с ними не бились, порубили всех. А великий-де государь благородный царевич и великий князь Алексей Петрович окопался на Бутырках. И он-де, Павел, и братья его, Дия, унимали». Эти речи Дия заключали в себе заметную прибавку сравнительно со слышанными в Черкасске вестями, именно прибавку о том, что перерубили, кроме четырех стрелецких полков, еще и тех потешных солдат преображенцев и семеновцев, которые не хотели со стрельцами биться. Что Дий действительно говорил такие слова за трапезой, подтвердили присутствовавшие на трапезе свидетели: старец Маркел, знакомый уже нам, бывший накануне в бане Авдей Логинов и монастырские служебники: иконописец Васька Иванов и Гришка Логинов[930].

В тот же день, 21 августа, встретив на плавучем мосту через Дон пятисотного стрелецкого Конищева полка Степана Никифорова, старец Дий и ему сообщил о том, что переказнены все четыре полка, зимовавшие раньше в Азове и потому знакомые жителям Азова, причем высказал соображение, что, вероятно, у иных азовских стрельцов были в тех полках и родственники, и прибавил: «Только жаль мне пуще всех того, который жил в тех хоромех, где ныне живет он, Степан». Пятисотный Степан Никифоров, по его собственному показанию, на сообщенные ему новости ответил Дию: «Будет-де кто к чему приличен, вору и воровская (смерть). Кийждо от своих дел звание приемлет». И он, Дий, «такие слова слыша, от него, Степана, пошел прочь, потому что он, Степан, ему, старцу Дию, про те слова говорил противно с бранью». Впоследствии на вопрос о стрельце, о котором он особенно пожалел в разговоре со Степаном Никифоровым, Дий сказал, что это был Васька Секачев, и объяснил, что потужил о нем потому, «что он был человек добрый для того: когда-де он, Дий, в прошлом 205 (1697) году в мире был болен, и он, Васька, прихаживал к нему и поил его и кормил». Много позже, в другом показании, Дий сказал, что потужил о Ваське Секачеве потому, что тот обучал его нотному пению[931].

Наконец, в тот же день, 21 августа, в монастыре, на крыльце у кельи черного попа Дионисия, Дий в присутствии Дионисия говорил подьячему Алешке Дугину: «Говорят-де стрельцы: отцов-де наших и братьев и сродичев порубили, а мы в Азове зачнем и боярина и воеводу князя Алексея Петровича (Прозоровского) и товарищев его и начальных людей вместо тех, которые побиты в нынешнем 206-м году, побьем. А и недавно-де было взволновались и хотели иттить, да старики удержали»[932].

На следующий за этим день, 22 августа, старец Дий приходил к полковнику Ивану Озерову просить лошадей для монастырской надобности и тут встретился с пятисотным Василием Бурмистровым, который также находился накануне на пловучем мосту во время разговора Дия с пятисотным Степаном Никифоровым и как раз пришел с тем, чтобы доложить полковнику об этом разговоре. «И ему, старцу Дию, — показывал Бурмистров, — при полковнике он, Василей, говорил: что-де ты Степану вчера врал, будучи на мосту? А полковник ему, старцу, сказал: что-де ты, старец, плутаешь, воруешь и такими словами народ возмущаешь? И не выпрося подвод, тот старец вышел вон»[933].

Известия о настроении и намерениях азовских стрельцов, переданные Дием подьячему Алексею Дугину в разговоре на крыльце у монастырской кельи, были серьезнее слухов об отдаленных московских событиях и грозили азовской администрации непосредственной опасностью. Не обошлось без своего рода провокации. Подьячий Алешка Дугин о слышанном от Дия, что стрельцы хотят убить боярина князя А. П. Прозоровского и дьяка Ефима Черного, передал своим товарищам по Азовской приказной палате подьячим Сергею Лопатину и Кузьме Рудееву, а те поспешили возвестить боярину. Тогда боярин подослал к монахам этих подьячих доведать, впрямь ли подьячий Алешка Дугин такие слова от чернеца Дия слышал. «И он, Кузьма, по приказу боярскому для выведыванья тех слов в тот монастырь к ним, чернцам, в келью ходил, чтоб такие слова выведать». Придя к Дню и Павлу в их общую келью, Рудеев начал провокаторский разговор, «стал им, Павлу и Дню, говорить: на Москве было стрельцы завели дурно, да Бог не допустил». Дий тотчас же попался на удочку. «И к тем-де ево, Кузьминым, словам старец Дий говорил: и здесь-де было в Азове недавно стрельцы из молодых чуть не поднялись и хотели то ж делать, да старики удержали, а что-де Семен день покажет! И он-де, Кузьма, молвил: жаль-де одного боярина, а иные все даром! И Сергей Лопатин к тем его, Кузьминым, словам молвил: ништо бы де черных тех!», очевидно, этой игрой слов намекая на азовского дьяка Ефима Черного. «И к тем их словам иеромонах Павел молвил: и я-де, сидя у человека, такие слова слышал ж! А от кого он, Павел, такие слова слышал, про то им, Кузьме с товарищи, не сказал. А такие-де слова они, Кузьма с Сергеем, говорили для того, чтоб из них, чернцов, болши выведать, а не для какого дурна»[934].

23 августа Алешка Дугин выступил официально, явился в Азовскую приказную палату с изветом. По этому извету Дий был тотчас же задержан; задержан был и его сожитель, иеромонах Павел, которого Дий оговорил при первом же допросе, 23 августа, будто слова, переданные Дугину, слышал от него, Павла. Началось следствие в приказной палате с допросами и очными ставками; пытать монахов было нельзя, потому, как писал воевода в Москву, что Дий «не был обнажен монашества», а иеромонах Павел — священства. Дело вызвало, по-видимому, большое волнение в Азове и навело панику на азовских стрельцов, которые стали выступать с изветами личными и коллективными с целью очистить себя от подозрений, возводившихся на них словами старца Дия, заявляли о своей лояльности и, между прочим, писали: «А для какого вымыслу такие слова он, старец Дий, говорил, того мы, холопи твои, не ведаем. А служить и работать тебе, великому государю, как обещались пред святым евангелием, со всякою верностию мы, холопи твои, рады и впредь на таких возмутителей тебе, великому государю, извещать и самих их приводить должны»[935]. К 6 сентября следствие было закончено, и в этот день дело отправлено было в Москву в Пушкарский приказ, которому подведомствен был город Азов, вероятно потому, что во главе приказа стоял тогда боярин А. С. Шеин, генералиссимус в походе 1696 г., завоеватель Азова. В Москву дело прибыло 6 октября[936]. 27 октября из Пушкарского приказа пришла в Азов грамота с резолюцией: «Старцу Дию за его непристойные и возмутительные слова учинить наказанье: перед приказною палатою бить монастырскими шелепами и сослать под начал в монастырь в Воронеж». Решение приказа было исполнено, старец бит шелепами и 29 октября отправлен в Воронеж при отписке азовских воевод к Митрофанию, епископу Воронежскому[937]. Этого, казалось, было бы вполне достаточно, чтобы ликвидировать дело. На свою беду старец Дий привезен был в Воронеж в то время, когда там находился Петр. Привоз монаха, возвещавшего о предстоящих бунтах азовских стрельцов против местных воевод и донских казаков против Москвы, не мог укрыться от подозрительного и зоркого на эти предметы царя. Дий попал в поле его зрения и в результате при отписке адмиралтейца Протасьева из Воронежа был отправлен в Москву в Пушкарский приказ, куда и был доставлен 3 декабря. Что Дий был отправлен в Москву по личному приказанию Петра, видно из приводимого в отписке адмиралтейца Протасьева выражения: «по именному указу»[938]. Сюда же были присланы и другие лица, прикосновенные к этому делу, и здесь 22 декабря, через день по возвращении Петра в Москву, начался его пересмотр, новое расследование[939], за которым, как надо думать, следил и сам царь.