Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

Начатые 22 декабря расспросы в Пушкарском приказе прервались на праздник Рождества и продолжались затем 3 и 4 января. Оговоры, сделанные Дием еще на следствии в Азове[940], присоединили делу, кроме упоминавшихся выше, еще трех лиц. Так, по его оговору пристав стрелецкого Воронцова полка Кузьма Аксентьев в те же августовские дни, между 20 и 22, встретившись с ним, Дием, в Азове где-то «у известных печей» (т. е. печей, где жгут известь?), а по показанию самого Кузьмы, «у турецкого колодезя», спросил Дия: «Чтo в Черкасском говорят?» «И он, Дий, ему сказал: говорили казаки, что-де стрелецкие четыре полка, которые зимовали в Азове, на Москве прирубили. А Куземко-де ему говорил: посмотри-де, что здесь в Азове Семен день (т. е. 1 сентября) покажет, а даром-де отнюдь не пройдет». Сам Кузьма Аксентьев на позднейших допросах отрицал тот смысл своих слов, который в них видел Дий, и объяснял их так: «Про то-де, что в Азове Семен день покажет, говорил он к тому: если Бог принесет великого государя к тому дни к Москве, и у нас-де в Азове смирно будет. А будет он, великий государь, к тому дни к Москве не будет, и у них-де в полкех неведомо как стало с людьми ладить, чинятся ослушны». Люди, когда он их по обязанности пристава наряжал на всякие годовые работы, «ему, Кузьме, отговаривали с упрямством: из чего-де нам работать! Только-де так же и нам будет, чтo на Москве стрельцом учинено. А того: даром-де отнюдь не пройдет, — продолжал свое показание Кузьма, — он не говаривал. Дорошка (так называем стал Дий по его расстрижении) — его тем клеплет за то, что он на него был изветчик». Кузьма Аксентьев действительно подписался в общем стрелецком извете, поданном азовскими стрельцами в августе 1698 г.[941] Другие двое, оговоренные Дием, были стрельцы, стоявшие на карауле при нем и иеромонахе Павле в Азовской приказной палате в то время, когда они там были заключены. Один из этих часовых, стрелец Терентий Артемьев, утешал и ободрял арестованных монахов и передавал им о недовольстве азовских стрельцов местными властями: боярин, получая из Москвы государевы указы, скрывает их от стрельцов, стрельцы намерены захватить почту и посмотреть эти указы. Стрельцы вообще недовольны были почтовыми порядками в Азове: адресованные к ним письма из Москвы не доходят в их руки и истребляются подьячими. «Как он сидел в Азове в приказной палате, — показывал старец Дий, — и старец Павел сидел же, и очередной десятник Терешка Артемьев им, старцам Дию и Павлу, говорил такие слова:

чтоб они, в приказе сидя за караулом, не боялись. Мы-де вас не выдадим… Наши-де стрельцы давно стерегут почты, чтоб ее к боярину и воеводам с товарищи не допустить и перехватить бы к себе, да не могут устеречь, чтобы посмотреть государевых указов, а то-де боярин их, стрельцов, таит и чтo с Москвы пишут, им не объявляет. И после того в скорых числех почта с Москвы пришла, и он-де, Терешка, говорил же: вот-де наши стрельцы не могли устеречь!» Сам Терентий Артемьев сознавался, что, действительно, «в августе месяце в Азове в приказной палате на карауле он стоял и старцу Дию говорил, чтоб он, Дий, сидя за караулом, не печалился, потому что-де в каких словах он, Дий, сидит, что он говорит: московских-де полков стрельцы перерублены, и перекажнены и те-де слова говорят их братья стрельцы вслух, будучи на работе, всех полков: что-де великого государя нa Москве нет, а бояре-де их братью, стрельцов, переводят. А ведомость-де им о том была от донских казаков, которые приезжали в Азов торговать. Да и о том-де стрельцы всех полков переговаривали ж, что к ним, стрельцам, грамотки не доходят и говорили, чтоб почту с Москвы к себе перехватить, а до боярина б и воеводы не допустить и в той почте государевых указов досмотретца, что писано». Но показание Дия, будто он, Терешка, говорил, чтобы он, старец, не боялся и «мы-де его не выдадим», он отрицал, «таких слов он, Терешка, не говаривал». Позже он объяснил, что слова про государя «болтали они потому, что в то число государь был за морем. А умыслу у них к бунту никакого не было и ни за кем не знает. А про грамотки болтали они потому, что те грамотки дерут и в воду мечут подьячие». Терешка Артемьев жестоко поплатился за свои неосторожные разговоры с узником в Азовской приказной палате: его велено было сослать на каторгу на вечную работу, запятнав его новым пятном: нос вырезать[942].

На другого из своих стражей, стрельца Тимофея Филиппова, Дий показал, что «он, Тимошка, стоя на карауле в караульне, что у приказной избы, говорил ему, старцу Дию, что-де его напрасно за караулом держат, чего-де таить, что-де на Москве делается, они-де давно про все ведают. Вот-де и на работе стрельцы говорят не тайно, въяв: что немчин над нами надсматривает и их бьет, кабы-де пихнул его в ров, так бы де и почин пошел». В этих словах выражалось недовольство стрельцов против иноземца инженера, надсматривавшего в Азове за крепостными работами, которыми были заняты стрельцы, и высказывалась надежда, что расправа с этим иноземцем послужит «почином» к дальнейшим событиям, надо полагать в том же роде. Однако показание Дия против Тимошки Филиппова свидетелями, на которых ссылались и Дий, и Филиппов, не было подтверждено. Он был впоследствии оправдан, но все же оставлен под подозрением, сослан в Сибирь, хотя и без наказания[943].

Видимо, арест Дия и начавшееся следствие возбудили в Азове большую тревогу. С тех же августовских дней, с самого ареста Дия, начались доносы о словах и о разговорах стрельцов, даже и не имевших отношения к Дию. Доносы делались испуганными людьми, частью, может быть, спешившими выгородить себя, частью в силу самого испуга, заразительно действовавшего и побуждавшего к выступлению по делу. Так, старец того же Предтечева монастыря Дионисий, вызванный в день ареста Дия, 23 августа, в качестве свидетеля разговора Дия с подьячим Алешкой Дугиным, происходившего, как припомним, на крыльце его кельи, подтвердив этот разговор, затем, вероятно довольно неожиданно для допрашивавших его воевод, показал: «Тому дни с четыре, — следовательно, числа 19 августа, — пришел он к кузнице стольника и полковника Михайлова полку Протопопова к стрельцу Мишке Чебоксарю для ножа, который ему отдал он, Дионисий, делать. И как-де он к тому Мишке к кузнице для взятья того ножа пришел и спросил: сделал ли он его нож? И тот-де Мишка ему, Денисью, сказал: ну де от меня к чорту! до ножа ль мне твоего? То перво стало полковник-де меня держит на чепи. И он-де, иеромонах Дионисий, говорил, чтоб он, Мишка, побил челом о свободе полковнику. И Мишка-де ему сказал: бить-де челом ему, Мишке, ему, полковнику, не для чего. Заправя-де самопал, да его убить! — и избранил его, полковника, матерны; пущай-де он вместо собаки пропадет! И он-де, иеромонах Дионисий, ему, Мишке, говорил: для чего он такие непристойные слова говорит? А туг-де стоял подле кузницы неведомо какой человек и говорил: нечего-де в кулак шептать, говорят-де въявь, хотят-де и до большого добраться!» Кто был этот неведомый человек, возвещавший о намерении стрельцов добраться до большого, т. е. до самого Петра, так и осталось невыясненным. На всех дальнейших расспросах и пытках Мишка Чебоксарь в приписанных ему словах упорно запирался[944].

Доносы в Азове продолжались в течение всей осени уже после того, как следственное дело о Дие было отправлено в Москву. 11 сентября 1698 г. полковник Стремянного стрелецкого полка Иван Башмаков подал в Азовскую приказную палату письмо, в котором доносил: 6 сентября плыл он в лодке Доном из Паншина, куда он был дослан для пригонки в Азов лесных припасов, и состоявший при нем стрелец Конищева полка Нестерко Бугаев во время этого путешествия говорил ему такие слова: «нам, стрельцам, ни на Москве, ни в Азове житья нет». На его вопрос: на Москве и в Азове от кого житья нет? — Нестерко сказал: «Житья-де нам нет на Москве от бояр, а в Азове от немцев, в воде черти, а в земле черви». На дальнейшие вопросы Башмакова: «Какая им от бояр налога? и для чего житья нет, и что им сделали бояре? он, Нестерко, сказал, что у них бояре хлеб отняли без государева указу, а государь-де о том и не ведает». Нестерко сознался, что действительно, возвращаясь с полковником Башмаковым из посылки в Паншин, он, плывя Доном, проехав казачий городок Курман-Яр, такие слова говорил, причем объяснил причину раздражения стрельцов в Азове против немцев: «Как они бывают на городовой работе, и они-де их бьют и заставливают работать безвременно». О том, что бояре сократили им хлебное жалованье, писали к ним, стрельцам, в грамотках их жены из Москвы[945]. Тогда же, в сентябре 1698 г., стрелец Воронцова полка Семен Решетов говорил пятисотному Озерова полка Григорью Титову: «Будь-де ты, Григорий, до всех добр, потому: видишь-де ты, какие ныне времена: сего ж де числа Протопопова полку стрелец старичок, что стоит на карауле у азовских передних ворот в полумесяце у дерну и у всяких припасов, говорил мне: нашего-де полку стрелец (Мишка Чебоксарь) взят в приказную палату и как того стрельца поведут в застенок пытать, и мы-де того стрельца пытать не дадим». Привлеченный по поводу этих слов к допросу уже довольно много времени спустя после приведенного разговора, в ноябре 1698 г., Решетов показывал, что с Григорием Титовым он дружен потому, что раньше в Москве они вместе были площадными подьячими и писали на площади у Казанского дворца, и он по дружбе ему говорил, что «ныне-де времена стали шатки, полковника Ивана Озерова стрельцы похваляют, а его, Григорья (Титова) злословят, чтоб он поберегся». Давая этот совет Титову, он припомнил, как он сам «в смутное время», 1682 г., «страдал», будучи начальным человеком, сотенным в стрелецком полку Елагина. Тогда приходилось ему в течение двух недель сидеть и укрываться под избой своей в подполье, потому что подчиненные хотели «править на нем неведомо какие начетные деньги»[946]. Арест Чебоксаря, видимо, волновал его однополчан стрельцов, и у них возникало намерение отбить его силой и не дать его пытать, если его поведут в застенок. Указанный Решетовым стрелец-старичок, оказавшийся стрельцом того же Протопопова полка Парфеном Тимофеевым, говорил Решетову, что раньше он был в крестьянах за боярином А. С. Шеиным и во время бунта Степана Разина присоединился к нему и «ходил с ним же, Стенкою, обжегши шест, будто с копьем». Старик выражал намерение вступиться за однополчанина: «…и как-де взятого в приказную палату полку их стрельца кузнеца (Мишку Чебоксаря) поведут в застенок, и они-де пытать его не дадут. Еще-де он, Парфенко, на старости тряхнет!»[947]

10 ноября 1698 г. в Азове в приказной палате холоп воеводы князя А. П. Прозоровского Андрей Сосновский извещал о том, что ему говорил стрелец Афанасий Нефедьев со слов другого стрельца, Якова Улеснева. Нефедьев был у Якова Улеснева в курене, в то время как Улеснев, приехав из Черкасска, привез с собой две сумы грамоток к стрельцам и сообщал, что те грамотки привезли из Москвы донские казаки, которые посыланы были в Москву в легкой станице, очевидно, те, которые вернулись с атаманом Тимофеем Соколовым. В курене были при этом многие стрельцы разных полков. Улеснев сообщал московские вести: «великого-де государя не стало в походе, и государя царевича на Москве бояре хотели удушить, да уберег его один боярин, и называл его именем и отечеством имянно», но передававший эти слова Афонка Нефедьев его имени не запомнил. «А бутырские-де солдаты сидели на Бутырках в окопе от бояр и от Преображенских и семеновских солдат». В противоречие с известием о гибели государя во время путешествия он говорил, что «прислана с Москвы в Азов государева грамота, велено всех полков стрельцов, которые в Азове, за их службы похвалить. И боярин-де те указы сует под ремень, и того указу им не объявил и рнясь (в отместку) тому почтарю, который тое грамоту привез, послал его на Миус». Сообщив этот слух, Улеснев будто бы сделал из него практический вывод: «А вы-де люди молодые, того не знаете, как их, боярина и воевод с товарищи, убить, так лучше будет», и затем перешел к дальнейшим сообщениям: «Говорят-де… что на Москве четыре полка побиты, а из Азова-де боярин хочет послать два полка стрельцов на Миус, а иные в русские городы». Эти вести должны были немало тревожить слушателей, мечтавших не о Миусе и иных городах, а о Москве. Переходя далее к событию, волновавшему азовских стрельцов, Улеснев говорил: «Если-де полку их стрельца Мишку Чебоксаря пытать, и они-де, стрельцы, боярина и воеводу с товарищи посадят на копья, лучше, чем от них терпеть. Полковников, которые к ним добры, оставят, а которые недобры, тех побьют же и пойдут к Москве и, пришед, побьют бояр за стрельцов, которые побиты. А и донские-де казаки, которые приезжали из Черкасского, говорили и хотели итти к Москве с ними, стрельцами, вместе. Как-де придут они на Валуйки и с ними-де вся чернь поднимется. А совершенное-де намерение побить в Азове боярина с товарищи было 1 сентября 1698 г., а в помочь к себе ждали донских казаков». Улеснев отрицал эти обвинения с твердостью, равнявшеюся той настойчивости, с которой Нефедьев их возводил. Много лет спустя, в 1705 г., с двенадцатой пытки и тот и другой стояли каждый на своем показании[948].