Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

XXVIII. Дело азовского старца Дия

Из Воронежа Петр выехал 16 декабря[915] и на пятый день, 20-го, был уже в Москве. «20-го прибыл его величество, — записывает в дневнике больной Гордон, — и в тот же вечер был у полковника Блюмберга» на крестинах дочери. «Его царское величество, — читаем у Корба под 20-м числом, — вернулся из Воронежа и был восприемником от купели дочери барона и полковника фон Блюмберг. Совосприемников было семнадцать и почти из всех исповеданий. Главные из них: господин цесарский посол, генералы Лефорт и Карлович, г. Адам Вейд».

На другой день, 21 декабря, был, надо думать по случаю возвращения царя, пир у Лефорта, «на котором, — по записи Гордона, — долго оставались его величество и другие». Корб рассказывает об эпизоде, омрачившем веселье на собрании. «Генерал Лефорт устроил, — читаем у него, — великолепный пир, на котором принял, кроме царя, двести самых знатных гостей. Но царь был сильно рассержен самыми низкими клеветами двух лиц, которые соперничали о первом после него месте, и открыто пригрозил покончить их спор головой того, кто из них окажется наиболее виновным. Посредником для решения дела он избрал князя Ромодановского, а когда генерал Лефорт приблизился к царю с целью успокоить его гнев, тот оттолкнул его от себя сильным ударом кулака». Царь, видимо, был сильно рассержен. Две особы, заспорившие о первом месте, по сообщению цесарского посла Гвариента, доносившего об этом эпизоде императору, были Л. К. Нарышкин и князь Б. А. Голицын. По словам Гвариента, «царь с яростным выражением лица швырнул к ногам Нарышкина стакан с вином, сильным ударом оттолкнул от себя Лефорта, подошедшего, чтобы его успокоить, собственноручно написал вызов в Преображенское, покинул компанию с гневной угрозой: ваше предательство и десятый год продолжающийся раздор я точным образом расследую и сразу положу этому конец казнью того, на которого падет наибольшая вина в этом застарелом споре»[916].

В следующие два дня, 22 и 23 декабря, по свидетельству Корба, в Преображенском собирались заседания Боярской думы по важнейшим государственным делам: «…все бояре были по приглашению у царя в Преображенском, где обсуждались вопросы войны и мира».

22 декабря в Пушкарском приказе, которым управлял тогда боярин А. С. Шеин, началось расследование по делу присланного из Азова монаха азовского Предтечева монастыря, старца Дия, и происходил допрос нескольких прикосновенных к этому делу азовских стрельцов.

Дело старца Дия было далеким отзвуком событий, разыгравшихся в июне 1698 г. под Москвой, — стрелецкого мятежа и расправы с мятежными стрельцами под Воскресенским монастырем. В нем вскрылись слухи и толки, вызванные этими событиями на отдаленной азовской окраине, куда с конца августа 1698 г. стали доходить известия о стрелецком мятеже. Дело заключалось в следующем.

В середине июля 1698 г.[917] направлялся из Москвы в город Черкасск с пятнадцатью донскими казаками, «с легкой станицей», некий атаман Тимофей Соколов. Прошлое атамана было не совсем безукоризненно. Осенью 1697 г., когда из Азова возвращались войска, он получил от генералиссимуса А. С. Шеина предписание быть «вожем», т. е. проводником, войск от Азова до Валуйки, но приказа этого не послушался, под тем предлогом, что дороги степью не знает. Оказав ослушание главнокомандующему и боясь за то «государева гнева», Тимофей бежал на Кавказ, сначала на реку Куму, с Кумы перебрался на Терек, где перезимовал в Шадрине городке, а летом 1698 г. неизвестно зачем очутился в Москве, откуда и возвращался теперь на родину[918]. Добравшись до Воронежа, станица сделала остановку, во время которой к Соколову присоединился бывший ротный писарь Преображенского полка Алексей Киндяков с женой. Прошлое писаря было также небезупречно. Как он показывал о себе, ранее он бывал в приказе Казанского дворца в подьячих, из подьячих был взят в Преображенский полк в ротные писари, участвовал с полком во втором Азовском походе, в 1696 г., но, когда полк возвращался домой, он «от своей братьи отстал в Черкасском за очною болезнью и зимовал в Азове». Из Азова, как он говорил, он отпросился у воеводы «в Киев по обещанию помолиться печерским чудотворцам», и ему будто бы выдана была воеводой подорожная, которую он на дороге потерял. Но в Киеве он был задержан как беглый, без подорожной, и как беглец был прислан оттуда 24 октября 1697 г. в Москву, в Преображенский приказ. За побег ему было в Преображенском приказе «учинено наказанье», бит плетьми и затем сослан в Азов в ссылку[919]. К месту ссылки он и отправлялся под надзором стольника Андрея Курбатова, когда его в Воронеже настиг атаман Соколов, который «по знакомству ему, Алешке», взял его у стольника под расписку, обязавшись вернуть его стольнику в Черкасске.

От Воронежа поплыли в Черкасск на бударе, и во время плавания, как показывал один из ехавших с атаманом казаков легкой станицы, «от скуки на палубе сиживали и меж себя говаривали кое-что»[920]. Это кое-что коснулось и июньских московских событий. Чрезвычайно трудно, конечно, поручиться за достоверность передачи этих разговоров; даже нельзя вполне быть уверенным в том, что такие разговоры действительно происходили. Мы о них узнаем из показаний одних лиц, между тем как другие лица, также, казалось бы, участники разговоров, необыкновенно упорно их отрицали. Случалось также, что показания, дававшиеся на первоначальных допросах, затем «у пытки» и с самых пыток менялись; человек, сделавший на пытке оговор другого, потом от своих слов отказывался, оговор снимал, или «сговаривал» с того, кого он первоначально оговорил, объявляя, что делал показания, «убояся пытки» или сделавшись от пытки «вне ума». Поэтому приводимые ниже речи никоим образом не могут претендовать на абсолютную достоверность, и их следует считать имеющими лишь более или менее значительную долю вероятности. Может быть, та или другая фраза и не была произнесена тем, кому она приписывалась; может быть, ее сочинил тот, кто ею оговаривал другого, и она была не более как вымыслом ее сочинителя. Но все такие соображения не лишают этих разговоров значения. В самом их содержании нельзя видеть ничего невероятного. Самые сюжеты их могли быть и должны были быть именно таковы, как они передавались, потому что такое именно их содержание в казачьей и стрелецкой среде могло и должно было вызываться переживавшимися тогда событиями. Разговоры казаков на палубе переданы Алешкой Киндяковым; казаки впоследствии на очных ставках с ним их отрицали. Но по существу в них не было ничего неправдоподобного; невероятных показаний Киндяков на них не стал бы наговаривать, потому что таким наговорам никто бы не поверил, а это, конечно, не входило в его расчеты. Слова, приписанные казакам, могли быть ими и не произнесены. Но если они не были их открытыми высказываниями, они могли составлять содержание их мыслей. Наконец, если такие слова были только в мыслях самого Киндякова, то все же это значит, что он представлял себе казаков, с которыми ехал, такими, что они эти слова могли произнести, и это его представление по всем другим подтверждающим данным не шло вразрез с действительностью. Обратимся, однако, к самым разговорам.

«Как-де они плыли рекою Доном, — показывал Алешка Киндяков, — и не доезжая Донца в лесу, что словет Вотчинной, атаман Тимофей (Соколов) с казаком же с Филькою, чей он и прозвище не помнит[921], сидели на палубе и Филька-де тому Тимошке говорил: на Москве-де бояре везли животы свои по церквам и по монастырям. Можно ль де такие животы имать из церквей?» Эти слова касались паники, вызванной в Москве движением стрельцов к Воскресенскому монастырю, и, вероятно, передавали действительно имевшие место факты; вполне возможно, что испуганные стрелецким движением московские бояре старались прятать имущество по более безопасным местам, какими были церкви и монастыри. Вопрос, которым замечание Фильки Иванова заканчивалось, имел юридическое или, точнее, церковно-юридическое значение и относился к тому, возможно ли брать из церкви имущество, в нее внесенное. Атаман, к которому вопрос был обращен, дал на него отрицательный ответ, сказав: «Тех-де животов из церквей и из монастырей имать нельзя», но тотчас же при этом поспешил утешить собеседника, прибавив: «Москва-де — царство; есть чем богатиться. И по дворам-де животов много!» Начавшись таким вступлением о, видимо, очень интересовавших казаков боярских «животах», беседа затем продолжалась, касаясь тех же московских событий. Филька спросил атамана: «Приехав в Азов, можно ли рассказать азовским стрельцам про четыре стрелецких полка, которые подверглись казням под Воскресенским?», на что атаман сказал: «Нельзя, воевода засадит! Стрельцы услышат о том и у нас в Черкасском, потому что человек по сту и по двести стрельцов постоянно у нас в Черкасском бывают». На это Филька высказал, что если стрельцы о том услышат, то поднимутся всеми шестью полками, да и казаки к ним пристанут: «Если-де стрельцы это слово в Черкасском услышат, поднимутся и те все шести полков стрельцы, которые ныне в Азове, да и наши-де молодцы многие с ними поедут». Атаман, заканчивая разговор, на последние Филькины слова, вдохновившись, очевидно, окружающей обстановкой, Доном, по которому плыли, заметил: «Река-де вольная, никто ее не удержит!» Прислушавшись к этим речам на палубе, Алексей Киндяков, высланный из Москвы еще до стрелецкого бунта и не знавший о нем, подойдя к одному из плывших казаков, Ивану Таушкину, спрашивал: «К чему-де вы давече эти слова говорили?» И Ивашко-де ему, Алешке, сказал: «Или-де ты не слыхал, что четыре полка, которые зимовали в Азове, пришли к Москве без указу и под Воскресенским-де монастырем солдаты бой учинили». К тому-де те слова и говорили[922].

Приплыв в Черкасск, атаман Тимофей Соколов с казаками легкой станицы побывали в войсковом кругу. На расспросы о московских вестях они сообщали, что великого государя на Москве нет; письма от него бывают, но они слышали на Москве, что на письмах руки великого государя нет. О царевиче говорили, что он, «благороднейший государь царевич на Москве не живет, а пребывает-де он, государь царевич, в Преображенском и у Троицы, а за ним-де бывает боярин Лев Кириллович Нарышкин». Далее следовало сообщение о стрельцах: «Которые-де стрельцы зимовали в Азове, и те-де стрельцы собою к Москве пришли. И бояре-де их в Москву не пустили и отсылали их назад по-прежнему, где они были, дожидались бы великого государя указу. И с ними-де стрельцами огненный бой был». Вести, привезенные казаками, произвели в Черкасске сильное впечатление, вызвали сочувствие к стрельцам и раздражение к их победителям — потешным солдатам. Дня три спустя после круга казаки, встретив на майдане (на рынке) Алешку Киндякова, бранили его и говорили: «Знать-де ты потешный, дай-де нам срок, перерубим-де мы и самих вас, как вы стрельцов перерубили!» Да они же, казаки, говорили: «Будет великий государь к заговенью (31 июля?) к Москве не будет и вестей никаких не будет, то-де нечего его, великого государя, и ждать! А боярам-де мы не будем служить и царством-де им не владеть, и атаман-де нас Фрол[923] не удержит. Как ни будь, а Москву-де нам очищать!» Стрельцы из Азова, находившиеся в Черкасске, побывавшие также на кругу, когда там сообщались московские вести, взволнованные этими вестями, говорили: «Будет так подлинно над нашею братьей учинилось, и нам-де не по что к Москве итти, так-де и над нами учинят», а некоторые стрельцы, наоборот, говорили казакам: «Мы-де от вас не отстанем, хотя и Азов покинем!», на что казаки отвечали: «Мы-де Азова не покинем! А как-де будет то время, что итти нам к Москве, и у нас-де с реки молодцы не все пойдут; река у нас впусте не будет, пойдем хотя половиною рекою, а до Москвы-де будем городы брать и городовых людей с собою брать, а воевод будем рубить или в воду сажать». Эти намерения встречали сочувственный отклик в стрельцах. По шинкам в Черкасске стрельцы говорили казакам, чтобы они, казаки, их, стрельцов, не покинули, «а они-де, стрельцы, от них, казаков, не отстанут, и подчивали стрельцы казаков в шинках вином и медом и кланялись». Некоторые казаки передавали неизвестно откуда взявшийся слух, будто князь Б. А. Голицын ездит по Волге и по городам, у стрельцов отнимает оружие и отсылает его в Казань, а казанских стрельцов, отобрав у них оружие, выслал с женами в Царицын. Обо всех этих разговорах в кругу, на майдане и в шинках доносил и показывал Алешка Киндяков; он видел и стрельцов в казачьем кругу, но опознать этих стрельцов отказался, сославшись на глазную болезнь, что у него «глаза худы, заволакивает их туманом». Атаман Тимофей Соколов впоследствии отрицал эти показания и объяснял, что «в Черкасском его, Тимофея, казаки о московских вестях спрашивали, и он-де тем казакам сказал: государя-де на Москве нет, а ожидают его вскоре. А кроме того таких речей, которые он, Алешка (Киндяков), на него, Тимофея, выше сего сказал, тому войску он, Тимофей, не говорил, в том шлется на все войско. Только он сказал атаману Фролу Миняеву и старшинам в Черкасском же на беседе, а у кого не помнит: у стрельцов-де с бояры ссора учинилась под Воскресенским монастырем, а за что, не ведает»[924].