Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

XXXVI. Сношения посольства с югославянами. Переговоры о церемониале посольской аудиенции

Пребывание Великого русского посольства и самого русского царя в Вене не могло не привлечь к себе внимания югославянских элементов, начинавших с надеждой обращать взоры на православную Россию, могущество которой проявилось теперь в азовской победе над турками. 9 июля посетил богослужение в посольской церкви, на котором присутствовали и послы, проживавший тогда в Вене сербский патриарх Арсений Черноевич, горячий патриот и печальник о судьбах своего народа. Еще во время крымских походов В. В. Голицына в 1688 г. он писал в Москву, побуждая московское правительство выступать против турок. Воспользовавшись удачным ходом войны цесарских войск с турками, после того как цесарцами взят был Белград, Арсений вошел в сношения с Веной и завязал переговоры о разрешении сербам переселиться в местности, недавно завоеванные Австрией у турок. Это переселение и было осуществлено в 1690–1691 гг., когда до 40 000 сербских семейств, снявшись с родных мест, двинулись во главе с самим Арсением к северу от Дуная и здесь на свободных, никем не занятых землях основали поселения, поставлявшие австрийской армии отряды отважного войска. Австрийское правительство в переговорах с Черноевичем обещало переселенцам полную свободу вероисповедания, свободу от податей, право избрания себе воеводы и патриарха и вообще право самоуправления по собственным законам и обычаям под условием защиты границ государства от турок и поставки ежегодно военного контингента. Патриарший престол был учрежден в городе Крушедоле, и Арсений, поселившись в австрийских пределах, продолжал оставаться сербским патриархом. В воеводы был избран сербами деспот Юрий Бранкович. Но цесарское правительство нарушило данные обещания. Чтобы воспрепятствовать возникновению у сербов-переселенцев слишком самостоятельной организации, Бранкович под каким-то предлогом был арестован и подвергнут заключению в Вене.

Свобода вероисповедания также не соблюдалась: православным приходилось испытывать притеснения от католиков; их принуждали вступать в унию. При посещении русского посольства Арсений подал послам челобитную, в которой, вкратце рассказав о переселении сербов, жаловался, что вопреки данным сербам от цесарского величества привилегиям, на них налагают многие лишние дани, а иезуиты принуждают их к унии. Патриарх просит царя ходатайствовать за сербский народ перед цесарем, чтобы ему не было насилия в вере и никаких бы лишних поборов с него, кроме поставки военных контингентов, не брали[500]. Вместе с этой челобитной он представил также и другую: о разрешении свободно приезжать в Москву за сбором милостыни, ссылаясь на то, что такие жалованные грамоты от предков великого государя были у сербских патриархов, но во время войны отняты у них турками[501]. С подобной же челобитной обратился к послам сопровождавший патриарха и подчиненный ему епископ Ковинский Ефрем, просивший о разрешении приезжать в Москву за сбором милостыни на сооружение церкви Успения Богоматери в Ковинском монастыре, разоренной униатами[502]. Надо полагать, что теми же духовными лицами передана была в тот же день челобитная и от деспота Бранковича, томившегося в заключении в Вене, с просьбой к царю исходатайствовать ему свободу и разрешение жить со своим народом[503]. Послы, приняв челобитные, обещали о затронутых в них предметах иметь разговор с цесарскими министрами после официальной аудиенции во время переговоров, а покамест челобитчики получили государево жалованье — «милостыню»: патриарх 11 пар, епископ Ковинский 5 пар, деспот Юрий Бранкович пару соболей[504]. Возобновил свое ходатайство перед посольством обращавшийся к послам еще при проезде их через Прагу состоящий при патриархе некий студент серб Иоанн Алексеевич, слушавший курс философии и искусный в латинском и словенском языках, о приеме его на русскую службу в переводчики. Такую же челобитную о приеме в переводчики подал несколько позже другой студент, Иван Зекан, родом серб, учившийся по-славянски и по-латыни и слушавший курсы философии в академиях в Праге, Регенсбурге и Вене. По испытании, сделанном ему переводчиком Вульфом, он был принят на службу[505]. С напыщенным витиеватым прошением обращался к послам некий доктор философии Илья Поповский, племянник киевского митрополита. «Той, которой из корене православия рожден, — писал он о себе в челобитной, — и пределы отечествия прешед, чтоб научился мерити и расширяти величество российского имени совершенный в винограде Христове делатель, приидох в дальные страны не яко блудный сын, но любовию и ревностию святого богословского учения веден и в преславной академии Пражеской блаженный счастливый уж, слава Богу, и благополучный наложил есмь конец богословскому учению». Суть его ходатайства заключалась в том, что он, окончив Пражский университет и получив там степень доктора философии, желал еще приобрести степень доктора богословия и обращался «к жертвеннику вельможности и щедрот великого имени ясносветлых милостей послов», прося их «помощной десницы» и обещая «мзду труда своего, т. е. наивысший докторства богословского венец», положить у ног послов. «Совершенному богослову», как он обозначает себя в подписи под челобитной, т. е. окончившему курс богословия, выдано было «для его скудости» 5 золотых[506].

Сношения Петра с югославянами не укрылись от наблюдавших за ним взоров и возбуждали подозрительность. Епископ Солзонский, испанский посланник в Вене, подозревавший царя в желании заключить сепаратный мир с турками, обращал внимание Леопольда и его министров на какие-то таинственные переговоры царя с неким доверенным валашского князя, явившимся будто бы в Вену в костюме нищего. «Я имею серьезные и очень основательные причины, — писал этот епископ в Рим, — подозревать, что царь желает заключить сепаратный мир с турками и что переговоры начаты уже здесь, в самой Вене, через одного доверенного князя Валахии, который прибыл сюда из Белграда в одежде нищего и несколько недель весьма секретно переговаривался с царем, с его послами и с его духовником, греческим епископом, и, как только уехал царь, так и он поспешно удалился. Я постоянно хорошо за ним следил и сообщил о нем императору и его министрам, и тем не менее не знаю, приложили ли они какое старание узнать цели, с которыми этот валах прибыл сюда в таком презренном платье, хотя я знаю, что он богат и пользуется большим доверием своего государя»[507].

Об этом таинственном лице и о его переговорах с царем и посольством было известно также и венецианскому послу Рудзини, который в депеше дожу писал: «Подал затем повод к подозрениям, еще недостаточно проверенным, тайный прием при этом дворе (т. е. у московского государя) медика господаря валахского, очень любимого им. Его пребывание открылось только спустя много дней по его прибытии. Стало известно о путешествии его через Белград и о его пребывании в течение шести недель в Буде до приезда царя. Затем, приехав сюда, он очутился в доме послов, где, как известно, он часто беседует с ними и с царем. Пала тень, что тут могут быть семена каких-нибудь сношений с турками и какой-нибудь попытки сепаратного мира со стороны московитов». Как личность явившегося, так и переговоры его с московитами были окутаны таинственностью, и послы передавали только непроверенные, неопределенные и более или менее искаженные слухи, почему и возникали в этой передаче такие варианты, что в то время как Рудзини говорит об агенте валахского господаря, его любимом медике (medico), испанский посол сообщает, что этот агент пробрался в Вену под видом mendico, т. е. нищего (in abito di mendico); молва легко могла спутать эти похожие слова. Кинский, к которому Рудзини обратился за разъяснением своих подозрений, сказал, что он прилагает все старания раскрыть истину, но что, по его мнению, во всяком случае, причина миссии другая, а именно беспокойство валахского господаря по поводу скопления войск, собранных польским королем у границ его владений[508].

10 июля третий посол П. Б. Возницын, приготовляясь к торжественной аудиенции у цесаря, докладывал царю проекты новой редакции «верющей» и полномочной грамот к цесарю с некоторыми отменами против текста таких же грамот, отпущенных с послами из Москвы. Слушая доклад и давая резолюцию, Петр 10 июля в Вене действует как дающий указ государь. На представленных проектах Возницын сделал пометы: «206-го июля в 10 д. великий государь указал такову свою грамоту, написав в лист на пергамине (такову полномочную грамоту написав в лист), своим великим послом цесарскому величеству на посолстве подать, а прежнюю, какова послана с ними с Москвы из Посолского приказу, отставить для того, что та грамота по настоящему времени не годилась (написана с настоящим делом и времянем не сходна)»[509].

В тот же день, 10 июля, к послам явился их пристав барон Кёнигсакер вести переговоры о церемониале аудиенции, проект которого был доставлен послам секретарем обер-гофмейстера князя Дитрихштейна Карлом Торпом еще 4 июля. Кёнигсакер и начал беседу с послами с вопроса: «И они, великие и полномочные послы, из того писма выразумели ль бытию того их приезду почитание?» Послы ответили, что они «на приезде», т. е. на аудиенции, были готовы, но при этом заявили свои желания: во-первых, обычное обязательное требование, внушавшееся наказом, чтобы во время аудиенции никаких других послов, посланников и гонцов у цесаря не было, а затем в восьми пунктах представили возражения против проекта церемониала. Послы просили, чтобы за ними прислана была одна карета, а не две, как предлагалось в церемониале, потому что, объяснили они, приличнее им всем ехать вместе с ним, чашником, и вместиться они могут без утеснения. При этом приведен был прецедент: прием посольства И. В. Бутурлина в 1679 г., когда посол с товарищами, также три человека, ехали в одной карете. Послы просили далее, чтобы священнику и дворянам позволено было выйти из карет, уже въехав во двор цесарского дворца, а не у ворот, как требовалось церемониалом; послы находили, что царским дворянам, среди которых есть «ближние и честные люди и иноземцы», вылезать из экипажей у ворот и идти по двору пешим непристойно, а священник при посольстве — «начальнейшие степени» (протоиерей) и притом «духовных людей везде почитают». Следующие пункты возражений касались: встречи послов надворным маршалком, который должен им говорить при этом речь не от себя, а от имени цесаря; прохождения послов через палаты дворца до аудиенц-зала в шапках, причем послы снимут с себя шапки, как только цесарского величества лицо увидят; представления их цесарю непременно канцлером или подканцлером; входа в аудиенц-залу всех дворян, составляющих посольскую свиту, и допущения их «к руке» цесаря всех, а не выбором; присылки для посольских дворян 25 карет; помещения поднесенных подарков на столе, а не на ступени трона; наконец, числа людей, которых цесарское правительство должно прислать для несения царских подарков. Во всем прочем они, послы, «полагаются на волю его цесарского величества». Приняв эти замечания послов, Кёнигсакер обещал доложить цесарю и вскоре явиться с ответом[510].