Петр I. Материалы для биографии. Том 3, 1699–1700

XXXII. Розыск и казни стрельцов в январе и феврале 1700 г.

Такими необычайными празднествами начался в Москве новый 1700 г. Повинуясь общим распоряжениям, датский посол Павел Гейнс также иллюминовал занимаемый им дом сверху донизу каким-то особым, как он пишет, «итальянским манером», неизвестным в Москве, устроив из фонарей большие и малые пирамиды вперемежку с девизами. Иллюминация так понравилась царю, что он тогда же вечером в первый день нового года зашел к Гейнсу и благодарил его за пример, показанный другим. Затем он спросил пить, предложил выпить за здоровье новорожденного датского наследного принца и самым любезным образом поручил послу поздравить короля с рождением сына, о чем он узнал из почтовых новостей. Он пробыл у Гейнса в этот вечер более четырех часов в обществе самого Гейнса, случившегося здесь же датского резидента Бутенанта, переводчика Шафирова и Избрандта, ездившего в Китай; к нему царь, по замечанию Гейнса, проявляет большую милость. Все время он был в отличном расположении духа. «Он мне сказал на ухо, — пишет Гейнс, — что надо ожидать некоторых новостей из Риги, и я думаю, что тотчас вслед за тем сделают диверсию к Ингерманландии, угрожая шведам с этой стороны»[513].

Святки, надо полагать, прошли в таких же увеселениях, в каких они проводились и в предыдущие годы. «Пировали до 6 января беспрерывно», — писал Гейнс в той же депеше.

6 января происходила обычная церемония водоосвящения на Москве-реке. «Генваря в 6 день в субботу, — читаем в Дворцовых разрядах, — на праздник Богоявления Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа в соборной церкви Успения Пресвятые Богородицы служил Божественную литоргию и у соборные церкви на освящение воды на Москве-реке на Иордани был преосвященный Трефилий митрополит Сарской и Подонской со освященным собором. А по указу великого государя (т.) за честными кресты и за святыми иконы на Иордани в ходу были: касимовской царевичь Иван Васильевичь, боярин князь Михайло Никитичь Львов, околничей Михайло Тимофеевичь Лихачев, думной дьяк Любим Алферьев сын Домнин»[514]. За крестным ходом шли, как видим, касимовский царевич и особо назначенные для этого случая бояре. Но царь также участвовал в церемонии, только в другом окружении. На празднестве были, рассказывает Плейер, четыре существующих солдатских полка и 12 000 вновь набранного войска, которое теперь ежедневно обучается в хороших мундирах с новыми знаменами и ружьями. Выдавался особенно лейб-регимент царя, т. е. Преображенский полк, в темно-зеленом платье, в красных сапогах и головных уборах (Hauben), все офицеры в одинаковых темно-зеленых венгерских кафтанах (Belzen) с золотыми петляцами и пуговицами. Перед полком шли шесть арапов в турецком одеянии с саблями наголо. Царь держался при своем полку в одинаковом платье со своими офицерами[515].

О следующих нескольких днях нет известий. Из ответного письма псковского воеводы И. И. Головина видно, что 18 января Петр писал ему во Псков с предписанием расследовать дело о пропавшей почте[516]. 22 января прибыл в Москву по вызову царя украинский гетман И. С. Мазепа, бывший в Москве и в прошлом 1699 г. 2 февраля скончался боярин А. С. Шеин. Следя за заседаниями думы в 1700 г., мы видели уже выше, что некоторые бояре не прибыли на заседание 5 февраля, так как отпросились на похороны — «отпущены были за телом»[517]. Речь на похоронах говорил приехавший из Киева игумен Николаевского монастыря Стефан Яворский. Есть предание, что эта речь его так понравилась Петру, что он приказал игумену остаться в Москве[518]. Отсюда можно заключить, что и Петр присутствовал на похоронах Шеина. Предание о впечатлении, произведенном на царя Стефаном Яворским, находит себе подтверждение в письме патриарха Адриана к Петру 17 марта 1700 г., где патриарх вспоминает, что перед отъездом в Воронеж царь посетил его, «старца немощна», и притом говорил, чтобы игумена Стефана Яворского домой не отпускать, а посвятить в архиереи на какую-либо недалекую от Москвы епархию. Из этого письма заключаем также, что между похоронами Шеина 5 февраля и днем отъезда из Москвы 18 февраля Петр навещал больного патриарха[519].

Неоднократно приходилось уже говорить выше о необыкновенном постоянстве Петра в распределении своего времени и своих занятий; а повторение одних и тех же занятий в одно и то же время создавало привычку, от которой царь неохотно отступает. То же постоянство и в деле стрелецкого розыска. В конце января и в первых числах февраля предыдущего 1699 г. Петр занимался розыском и казнями стрельцов, оставшихся от больших осенних розысков 1698 г. В свою очередь, и от этих февральских розысков 1699 г. осталось 86 человек. Из них 16 человек, наиболее видных участников восстания, «пущих воров» или «пущих заводчиков», содержались под караулом по боярским дворам, остальные размещены были в заключении по московским монастырям: на Угреше, в Симонове, в Новоспасском, в Андроньеве, в Донском. Таким образом, на некоторых крупных землевладельцев: на бояр и на монастыри, сверх всех прочих возложенных на них повинностей, возложена была еще и повинность стеречь государственных преступников. По боярским дворам стрельцы сидели на цепях под караулом боярских людей, в монастырях под караулом монастырских служек[520]. Итак, в конце января и в первых числах февраля 1700 г., совершенно подобно предыдущему году, предпринято было повторение тех же занятий: опять розыск и опять казни. Розыск производился 31 января[521] в Преображенском на Генеральном дворе, где на этот раз учреждено было четыре застенка: князя Ф. Ю. Ромодановского и бояр князя М. А. Черкасского, князя И. Б. Троекурова и князя М. Г. Ромодановского. Стрельцы допрашивались о письме царевны Софьи в полки. Единственным сколько-нибудь существенным результатом, добытым на этом розыске 31 января 1700 г., было показание известного уже нам пятисотного Артюшки Маслова. Он явился на розыск с письменной повинной, в которой заявлял о том, что дважды читал присланное в полки письмо царевны и припоминал при этом самые выражения письма: «Вестно де мне учинилось, — писала, по его словам, царевна, — что ваших полков стрельцов приходило к Москве малое число, и вам бы де быть к Москве всем четырем полкам и стать, пришед, под Девичьим монастырем табором и бить челом мне иттить к Москве против прежнего на державство». В повинной он показывал далее, что письмо царевны он после боя под Воскресенским монастырем изодрал и втоптал в навоз у крайнего двора подмонастырной слободы подле огорода. Будучи поднят на дыбу, он с подъема дал совсем другое показание: он изодрал и втоптал в навоз в подмонастырной слободе не подлинное письмо царевны, а только список с него, который он снял после первого чтения письма на Двине и по которому читал письмо второй раз, не доходя 20 верст до Воскресенского монастыря. Подлинное же письмо он еще на Двине отдал для сбережения родственнику своему, торопецкому посадскому человеку Сергею Иванову Жукову, приходившему в стрелецкие полки искать своих пропавших лошадей. И в письменной повинной, и в устных показаниях на подъеме Артюшка Маслов описывает и внешний вид подлинного письма: оно было написано на полулисте лощеной бумаги пономарским или дьячковским, или «от церковных каких причетников не мастерским письмом». На нем была красная сургучовая печать величиною с золотой или побольше, сломанная, потому что он получил письмо уже распечатанным. Ранее о подлинном письме он не сказал, жалея родственника своего Сережку Жукова[522]. Показание Маслова о подлинном письме повлекло за собой тяжелую беду для семейства Жуковых.

Допрос всех прочих стрельцов никаких существенных результатов не дал. Всего допрошен был 31 января 1700 г. только 31 человек. Остальных стрельцов, из партии в 86 человек, предполагалось допрашивать 3 февраля; но ни из каких документов стрелецкого дела не видно, чтоб розыск в этот день продолжался[523].

Этот розыск 1700 г. отличается от предыдущих розысков привхождением момента, которого мы в предыдущих розысках не видали; таким моментом был приговор Боярской думы. Припомним, что после прежних розысков стрельцы, даже и те, которые не были допрошены, подвергались казни без всякого особого приговора; они уже все были заранее объявлены достойными смерти и просто истреблялись. Теперь же вопрос о 86 стрельцах и некоторых посторонних лицах, прикосновенных к стрелецкому бунту, поступил на решение высшего судебного органа в государстве, каким продолжала оставаться Боярская дума. Дума по этому делу собиралась дважды: 5 и 9 февраля. Основанием для ее суждения была составленная из дела «выписка» с указанием поведения и вины каждого стрельца. То, что на этот раз из 86 стрельцов был пытан только 31, не должно нас смущать; весьма возможно, что все они подвергались пыткам или допросам на прежних розысках, давших материалы для составления выписки, в которой обозначалось поведение и вина каждого. Дума, как и подобало судебному учреждению, руководясь выпиской, обсуждала и решала судьбу каждого отдельно. Все же в этом порядке, при всех его несовершенствах, нельзя не видеть хотя бы некоторых успехов правосудия в сравнении с прежней расправой со стрельцами. Сохранились и приговоры думы, постановленные в этих заседаниях. «1700 г. февраля в 5 день, — читаем в первом, — по указу великого государя (т.) бояря, сей выписки слушав, приговорили: вором, и изменником, и бунтовщиком московским стрельцом: Чубарова полку — Тимошке Краюшкину, Федьке Замыцкому, Пантелейку Давыдову, Сидорке Иванову, Тимошке Мозину; Гундертмаркова полку — Оксенку Феоктистову, распопе Ивашку Степанову, учиня наказанье, бив кнутом, сослать в ссылку. Стрельцов же, которых воры и изменники из Торопца к Москве с собою вели неволею: Чубарова — Артюшку Медникова, Максимка Стригольщикова, Микитку Секачева, Петрушку Свешникова, Ивашка Радеева, Якушка Кузнецова, Алешку Болотова, Абрашка Рогова; Колзакова — Ивашка Чулкова, суздальца посадского человека Сенку Холщевникова свободить без наказанья и написать их в городы в посады, куда они похотят». Таким образом, в заседании 5 февраля дума рассмотрела дела двух групп, из которых одну в 7 человек приговорила к наказанию кнутом и к ссылке, а другую в 10 человек оправдала, приведя своему решению мотив: так как бунтовщики вели их к Москве неволею, а сами они не бунтовали. Входя, следовательно, в рассмотрение вопроса о виновности каждого, дума или приговаривала к наказанию, или совсем оправдывала, если усматривала отсутствие злого умысла[524]. Приговор думы 5 февраля, как свидетельствует сохранившаяся записка, был в тот же день приведен в исполнение: «и февраля в 5-м числе нынешнего 1700 г… по приговору бояр учинено наказанье, биты кнутом [и запятнаны], и велено послать в ссылки на каторгу» — перечислены указанные выше семеро приговоренных к этому наказанью. «Того же числа без наказанья свобожены и по сказкам их жить велено в городех» — и далее перечислены указанные выше 10 человек, оправданных с указанием городов, куда они заявили желание отправиться на житье: 1 в Севск, 6 человек в Нижний, 1 в Казань, 1 в Ярославль и 1 в Симбирск[525].

Приговор думы 9 февраля, изложенный в той же форме: «бояре, слушав выписки, приговорили», касался 78 лиц. Из них семеро были те же, которые составили 5 февраля первую группу; относительно этих семерых приговор был на этот раз изложен точнее и отчасти изменен. Большая точность была внесена в наказания, а именно установлена в них градация: а) смертная казнь, б) ссылка на каторгу (т. е. в гребцы на галеры) с предварительным наказанием кнутом и с запятнанием, в) ссылка в Сибирь в дальние города на пашню также с предварительным наказанием кнутом и запятнанием. К смерти были приговорены 42 человека — наиболее видные участники движения, имена которых часто мелькали на предыдущих розысках, в том числе известный составитель стрелецкой челобитной, поданной под Воскресенским монастырем, с обвинениями против Лефорта и с изложением стрелецких отягощений — Васька Зорин, далее Васька Игнатьев, Артюшка Же-мель, Федулейко Батей и др. Против имени Васьки Зорина в списке приговоренных читаем на полях слова: «а отмечен он на колесо» — отмечен, очевидно, самим Петром, усилившим наказание. В той же группе приговоренных к смерти 9 февраля 1700 г., кроме стрельцов, значится известный нам клушинский дьячок Костька Сухарев, встретивший мятежных стрельцов на дороге к Москве, описавший им страх в столице, вызванный их движением, и уговаривавший продолжать туда путь. К ссылке на каторгу приговорено было 16 человек[526], среди них подьячий тамбовского архиерея Федька Григорьев «за прием беглого стрельца Ивашки Пузана»; здесь, таким образом, приводится и мотив назначенного наказания. К ссылке в Сибирь в дальние города и на пашню присуждено 10 человек[527]. Стрельца Гундертмаркова полка Петрушку Плотникова дума постановила «послать на Волок Ламский и по обещанию его постричь в Иосифове монастыре и послать о том в тот монастырь к архимандриту его, великого государя, грамоту». Наконец, 9 человек постановлено было «оставить до его, государева, указа, а смертью не казнить». Эта группа была оставлена в живых для дальнейших розысков; к ней принадлежало несколько «пущих воров», распространявших слухи о гибели Петра за границей: только что упоминавшийся пятисотный, давший показание о царевнином письме, Артюшка Маслов, далее Савостька Плясунов, Епишка Маслов, стрельцы раскольники Микитка Малыгин, Матюшка Бурнашев и Климка Щаулов и площадные подьячие из стрельцов, болтавшие об удушении царевича: Ивашка Мельнов и Федька Степанов[528].