Петр I. Материалы для биографии. Том 3, 1699–1700

Резкие слова, как мы бы сказали, берутся назад, выражается раскаяние в сказанном и испрашивается у противника прощение. Открывая XIII конференцию, турецкие упономоченные говорили, что если что-либо сказанное ими на предыдущих съездах показалось посланникам «противно и досадительно, и в том желают они, думные люди, воспринять от них, посланников, прощение»[944]. Это не мешало, однако, вслед за этим наговорить друг другу самых неприятных вещей, что на XIII конференции как раз и случилось в только что приведенном разговоре о близости днепровских городков к «крымской Перекопи». Успокоившись, рейз-эфенди поручил Маврокордато сказать посланникам, что он, «рейз-эфенди, говорил им не с сердца, но ответ чиня против их, посланничьих, слов», и предложил помириться: «…и чтоб тех слов со обеих сторон в досаду не ставить, потому что договариваемся мы с ними о великих государственных спорных делех и в таких-де делех и без досадных слов быти не может»[945]. Разражение достигало иногда высокой степени. Думные люди говорили иногда «сердитуя»[946]. О посланниках «Статейный список» так, разумеется, не выражается, но сами произносимые ими слова свидетельствуют о повышении тона: они, например, заявляют, что никаких угроз турок они не боятся и им те угрозы не страшны, что они не уступят, «хотя бы им и смерть принять», что они прервут переговоры и уедут из Константинополя, что никакого конца переговорам не видят, хотя и живут здесь долго, и что от безуспешности переговоров «не токмо людей, но и стен им, ездя часто на многие разгворы по улицам, уже стыдно»[947].

Маврокордато характеризовал рейз-эфенди как человека сердитого, но терпеливого, умеющего владеть собою, молчать и не показывать своего раздражения. «Да и большой-де его товарищ, рейз-эфенди, — говорил он 7 апреля посланному к нему переводчику Семену Лаврецкому, — человек также сердитой, однакож претерпевает силою, не хотя нимало показать сердца своего сердитого явления, и многожды умалчивает, хотя что и окажется с стороны их, посланников, в разговорех противное и такое в нем скрытое терпение, что и по лицу нималым чем не окажется сердит быть»[948]. Однако можно заметить, что рейз-эфенди во время переговоров иногда раздражался и выходил из себя. После Х конференции 12 февраля посланники сетовали, что они на «ономняшном десятом разговоре не по посольскому обычаю озлоблены грубыми словами», о чем и послали сказать Маврокордато. Грубым они сочли брошенный им упрек в лукавстве. Маврокордато ответил, что те слова говорил не он, а рейз-эфенди, и они, думные люди, имеют причину сетовать за то, что посланники предложили, чтобы Казыкермень был во владении у царя шесть или семь лет, а потом бы его разорить. «И то-де приличное ль дело? И за то-де и рейз-эфенди приосердился и молвил им, посланникам, такое грубое слово»[949]. Недовольный ходом дела на XV конференции, рейз-эфенди встал и пошел из ответной палаты, не простясь с Украинцевым, на что последний заметил оставшемуся с ним Маврокордато: «А рейз-эфенди знатно прихотливой и немиролюбной человек и пошел из палаты, не простясь с ним, посланником»[950]. При переговорах об основании на Днепре между городками, которые будут разорены, и Очаковом особого села для устройства перевоза через Днепр Украинцев не соглашался ни на какое укрепление этого села, даже на обнесение его небольшим ровиком и валом для безопасности от зверей, как желали турки, и предложил турецким уполномоченным доложить об этой возникшей трудности визирю и султану. Иначе, заявил Украинцев, он терпеть не станет, будет просить себе отпуска и поедет к царю, не окончив переговоров.

«И думные люди, — отмечает „Статейный список“, — говоря меж-до собою тайно, немалое время задумались, и появились у рейзэфенди слезы, и с Александром говорил нечто по-турски всквозь слезы, а Александр и плакал и целовал… рейза, припадши в руку и в полу с великим унижением и покорностью». Маврокордато объяснил Украинцеву причины волнения рейз-эфенди: «Видит он, посланник, очевидно, и сам безо всяких пересказов, как на него, Александра, большой его товарищ, рейз-эфенди, осердился и озлобился и говорил с ним чуть не плача, выговоривал ему, Александру, что как-де он ни над собою и ни над ним, рейзом, не умилится и здравия не остерегает?» Рейз выговаривал Маврокордато за то, что тот втянул его в переговоры, убедив, что посланники охотно склонятся к миру без всяких лишних запросов; ему, рейзу, «терпеть в том деле больше невозможно, для того, что все салтанские ближние люди, а наипаче муфтии и казы-аскеры, сиречь законодержатели их, говорят ему, рейзу, непрестанно, что знатно-де они, посланники, провидели в них, думных людех, некакую уклонку, что по се число в восемь месяцев ничего междо ими полезного не сотворилось и за большое (т. е. за уступку Азова) малого (перевозного села) не могут выпросить. И такое-де подозрение он, рейз, не ведает, как с себя свесть». Дошло уже до того, что он хочет от порученного ему дела отказаться: пусть султан и визирь назначат договариваться с посланиками кого-нибудь другого, «а его-де мочи и силы, также и разума больше уже не стало». Он, Александр, услыша такие слова от рейз-эфенди, «не мог утерпеть, заплакал и уговаривал его, облобызая всячески, чтоб он еще потерпел и от того мирного дела прочь не отступался, авось либо-де они, посланники, рассудя в том малом деле, поступят с ними склонностью и желанию салтанова величества и великого везиря довольство учинят». В ответ на слова Маврокордато Украинцев заявил, что он видит и слышит, в какое они, думные люди, «пришли сумнение и печаль, как он, Александр, ему сказывал, и, если бы ему возможно было чем их повеселить и от печали обрадовать», он бы это сделал. Но «Богу известно, что и самому ему, посланнику, это новое затруднение между ними принесло немалую печаль и в сердце его скруху. И без того-де есть ему о чем печалиться, потому что заехано в дальнее государство, а ничего доброго меж-до ими по се время не сделано. И знатно-де в том некакое есть его, посланничье, несчастие. И чтоб он, Александр, те его слова ему, рейзу, сказал»[951]. Так оба главных представителя договаривающихся государств грозили бросить дело. К следующей конференции, однако, они успокоились, и переговоры продолжались.

XXI конференция 27 апреля началась с взаимного выражения удовольствия по тому поводу, что на нее съехались в добром здоровье все четверо уполномоченных, в том числе и Иван Чередеев, который пропустил по болезни несколько конференций, а Маврокордато не был также по болезни на предыдущей. Несмотря на это, конференция прошла с признаками большого раздражения с обеих сторон, была полна протестов, упреков и выражений неудовольствия и закончилась тем, что стороны разъехались даже не простившись. Дело шло об уступке России вместе с Азовом земель в кубанскую сторону: турки после долгих препирательств на предшествующих съездах соглашались на уступку земли на 8 часов езды, посланники требовали на 12 часов и сказали, что «они о тех часах с ними, думными людьми, договариваться со многою охотою ради, но нехотенье к тому идет от думных людей». Им, посланникам, из того, что они объявили, уступить и согласиться на меньшее чем 12 часов невозможно. «И всему свету, — иронизировали при этом посланники, — будет известно, что мирные переговоры будут прерваны за 4 часа земли». Турки сказали, чтоб «они, посланники, так жестоко не говорили, а поступали бы с ними во всякой любви». Александр Маврокордато согласился, наконец, на 10 часов, не имея на то, как он говорил, визирского разрешения и приняв эту уступку на свою ответственность. Посланники, однако, упорно требовали 12 часов. «И Александр говорил, — читаем далее в „Статейном списке“, — что уже он больше того и говорить и делать не может и товарищу своему объявлять того их, послан-ничья, прошения не будет для того: видит он того своего товарища (рейз-эфенди) в лице изменения и за объявление прибавочных двух часов (на которые согласился Маврокордато) лицом и словом к нему неприятна. И если-де ему еще говорить о прибавке, и он и наипаче отвратит от него лицо свое и говорить не станет». Турки упрекали далее посланников в том, что они на всех съездах вымогают все себе на пользу, ищут все чужого, а не прямого своего, а им не уступают ничего. Посланники протестовали и требовали, чтоб «впредь думные люди таких слов, будто они просят чужого, а не своего и что с их стороны никакой уступки нет, не говорили. Говорят они о своем, и уступка с их стороны немалая: раньше они просили к Азову много земли, а теперь просят малого — только на 12 часов». Турки нашли, однако, такую уступку (что посланники уступают султану из его же собственной земли) странной. «И то-де зело им является удивительно и досадно». Маврокордато говорил, что он «изо всех дней не видал такого нерадостного и печального дня, каков ныне им случается… Не токмо благодарения, но и доброго слова от них, посланников, им, думным людям, нет». Рейз-эфенди выражал удивление, почему посланники так упорно стояли за два часа земли. «И он, рейз, не может тому выдивиться, разве-де они на тех двух часах в тамошних местех сыскали серебреную руду или иное что?» Посланники, в свою очередь, заявляли, что им поступки турецких уполномоченных «зело удивительны», что 12 ча- сов они просят потому, что «бывает на свете равноденствие часов», что «стоять думным людям за такое малое дело стыдно» и что поступают они с ними, посланниками, «не по приятски грубо и упорно». В конце концов посланники согласились на предложенные турками 10 часов. Турки сделали примирительное заявление: «А хотя ныне междо ими какие противные слова и были, и в том бы они, посланники, досады на них не имели для того, что всегда при договорех на обе стороны не бес того бывает. И то-де они предают забвению»[952]. Однако и после такого заявления произошла вновь вспышка раздражения. Заговорили о том, что такое час езды, какая должна быть езда по степям — тихая или скорая. Посланники говорили, что «нигде того не повелось, чтоб на степях ездить чинно, постоянно и тихо. Пашинская городовая езда к той степной езде не пример». Если они не согласны на скорую гонецкую езду, пусть «по самой последней мере» положат «езду ступистого коня», если и этого не захотят, то лучше всего положить расстояние немецкими милями. Турецкие уполномоченные сказали, что они миль немецких не знают и «на скорую езду не позволяют», и прибавили: «Знатно-де сей их нынешней съезд не счастлив и не отложить ли им того дела до иного времени?» Посланники возразили: «Откладывать им то дело не для чего и для малого дела времени продолжать неприлично, разве-де у них, думных людей, в мысли есть иное какое противное дело». Турецкие уполномоченные на это ответили, что «ведают-де они, что хочется им, посланникам, многое у них захватить… и как им, посланником, не стыдно многого просить?» Посланники говорили: «Знатно-де по всему, что у них не мирное дело идет, но некакая вымышленная и учтивая проволока. Только-де Господь Бог обык всякого человека не оставлять в тесноте сущего»[953].

Перешли к статье о торговле между обоими государствами и о возможности русским купцам ходить на кораблях по Черному морю. Еще на XVII конференции, когда Украинцев впервые заговорил об азовском флоте, «которой ныне стоит под Таганом Рогом, а иногда бывает и под Миюсом», и предложил написать об этом флоте особую статью, то уже самое упоминание об азовском караване вызвало у турок большое раздражение: «И думные люди учали быть зело сердиты и в персонах своих якобы отменились и говорили, что они о морском караване царского величества не ведают и про него не слыхали, а моря тут во владении салтанова величества и кроме его Черным морем и его заливами никто не владеет и впредь владеть не будет»[954]. Упоминание о плавании по Черному морю вызвало у турок новое и еще большее раздражение. Они говорили «сердитуя: торговле быть возможно, а быть ей сухим путем. А чтоб на Черное море ходить царским торговым кораблям и иным морским судам, того с их стороны позволено никогда не будет». Посланники затевают это дело напрасно, «знатно своим вымыслом без указу, не желая между государствами мира и покоя», хотят, должно быть, тем нововымышленным делом «учинить прислугу свою», т. е. прислужиться царскому величеству. «И такое-де их намерение не сделается для того, что противно всякой правде. Да и потому статься тому невозможно, что московские корабли и иные суда по Черному морю и наперед сего никогда не хаживали и ныне того не будет». Посланники заявили, что о плавании по Черному морю царского каравана говорят они «по пристойности дела», потому что у царя «изготовлен» морской караван немалый, а раз изготовлен, надо же ему ходить по морю: «И кроме морского плавания деваться ему негде». Раздражение турок дошло до высшего предела. «И думные люди, сердитуя ж, сказали: велик-де или мал у царского величества караван морской и для чего сделан, они того не ведают. И, больше о том ничего не говоря и не простясь с посланниками, пошли вон из ответной палаты»[955].