Петр I. Материалы для биографии. Том 3, 1699–1700

Будучи не согласен с предложенной посланниками редакцией статьи о возвращении султану днепровских городков, где было написано «возвратится и земля, с которою они взяты», Маврокордато заметил, что слова «с которою взяты» будут весьма неприятны султану «подобно тому, как бы кто кого дубиною в голову зашиб»[928]. Далее, не советуя посланникам слишком уже твердо настаивать на своем и не доводить до конца терпение Порты, он высказал опасение, «чтоб, тянув нитку до самой последней тонкости, не разорвать бы ее, а потом у Порты Оттоманской в двери хотя многими тысячами толкаться станут и тогда двери будут затворены»[929]. На Х конференции Маврокордато, уговаривая посланников уступить султану днепровские городки, доказывал, что султан за такие «малые места», как днепровские городки, поступается царю «великими и знатными завоеванными крепостьми», т. е. Азовом, и при этом привел сравнение: «А как он, Александр, дознавается и рассуждением своим располагает, что всякому за свое как не стоять? И сказывает он, например, что если б кто с кого содрал два кафтана и так, ободравши и обругав, похотел бы тот борец с тем грабленым человеком искать попрежнему миру и между собою дружбы и то дело как они, посланники, чают? Чем бы мочно его привесть к исполнению дружелюбия? А он-де, Александр, мыслит так, что лутче в том учинить такое расположение: доброй кафтан или лутчей тому насилующему оставить при себе, а другой кафтан, хотя и хуже, для любви возвратить попрежнему тому, у кого он взят. А у салтанова-де величества с царским величеством нынешнее настоящее мирное дело не тем же ли подобием происходит?» По этому примеру, приведенному Маврокордато, выходило, что Петр содрал с султана два кафтана, лучший — Азов и худший — днепровские городки, и теперь, восстанавливая дружбу, должен хотя бы худший кафтан — днепровские городки — султану, как «грабленому человеку», вернуть[930].

Соглашаясь на уступку России Азова, турки упорно не хотели поименно обозначать в трактате выстроенные в окрестностях Азова крепости: Таганрог, Павловск и Миус — и написать, что Азов уступается с этими городками. Чтобы их урезонить, Украинцев привел два примера: во-первых (может быть, под впечатлением сравнения с кафтанами в речи Маврокордато), он нашел отказ турок упомянуть об отдаче приазовских городков подобным тому «как кто кому отдает кафтан, а рукава того каф-тата оставляет у себя и то платно (платье) стало ни тому, ни другому»[931]; во-вторых, указывая на то, что султан фактически согласился на уступку Азова с городками и что дело идет лишь о том, чтоб эту уступку оформить и закрепить письменно, он сослался на пример составления гражданских письменных актов: «А им-де, посланником, доведется ту его, салтанову, уступку в мирных договорех крепить так твердо, как на свете обыкновенно бывает в народех во уступках меж гражданскими людьми таким прикладом: когда кто кому вотчину или иное какое недвижимое имение продает или по дружбе безденежно поступится, и тот продавец в написании на то крепостей никакой препоны или отговорки купцу чинить не может и из воли его не выступает и велит ему то крепить, как ему угодно». Если же городки уступаются, переходят в русское владение, зачем ставить препятствия в написании соответствующего крепостного на них акта, каким является договор? Турки, однако, нашли пример из области гражданского права неподходящим, заявив, что «вотчинные или иные всенародные в чем сходства к сему государственному делу неприличны и причитать их не доведется»[932]. Рейз-эфенди, бывалый, много видевший на своем веку и умудренный опытом старый турок, любил вставить в свою речь пословицу или поговорку, как, например, он это сделал на VIII конференции[933]. Это, вероятно, он и на XIII конференции рассказал посланникам старую турецкую сказку, записанную в «Статейном списке» так: «И думные люди говорили… скажут-де им, посланником, они ныне древнюю свою турскую пословицу, которая и доныне у них есть. Некогда-де бывал спор у малой бороды с большою. И меньшая-де одолела было большую и ухватилась за нее. Потом, одумався, большая сказала ей, что она ее, малую, и забыла было. А когда она сама задор учинила, то мочно ей, большой бороде, с малою бородкою управиться. Так же де и Казыкермень: хотя он ныне к Крыму и близок, авось либо во свое время может быти и далеко». Под большою бородою в этой притче разумелся Крым, под малою — днепровский городок Казыкермень. Посланники указывали, что для царя Казыкермень важен в том отношении, что оттуда можно сдерживать набеги татар. Притча была рассказана турками с той целью, чтобы доказать, что Крыму не страшна такая близость и что он управится с Казыкерменем, как большая борода управится с малою, начавшею спор[934].

Переговоры не были обыкновенною беседою со спокойным высказыванием суждений сторон, это был спор, притом спор не академический, в котором стороны высказывают положения и приводят аргументы, долженствующие доказывать истинность их суждений, а спорт дипломатический, где стороны предъявляют требования, выдвигаемые реальными интересами договоривающихся государств. Если и в академическом споре нередко спокойствие тона нарушается, тон повышается и обсуждение становится горячее, то тем более это имеет место в дипломатическом, где требование может не только подкрепляться аргументами, но и поддерживаться угрозами. Здесь постоянно выступает затронутое и возбужденное чувство. Каждая сторона может проявить упорство в отказе или настойчивость в требованиях, что может вызывать в противоположной стороне раздражение. На конференциях 1699–1700 гг. и русские и турки говорили комплименты друг другу, выхваляли взаимные качества, увещевали друг друга содействовать делу мира и указывали на то, как надо вести переговоры. Посланники называли турецких уполномоченных миротворителями «сведателями мысли салтанской и везирской». Турки платили тем же. На IX конференции рейз-эфенди, тонко льстя посланникам, говорил о высоком мнении, которое сложилось о них у великого визиря. «А он-де, везирь, — говорил рейз-эфенди, — об них, посланниках, слышал и ведает подлинно, что они у великого государя пребывают во всякой милости и в верности. И во время бытности их, посланничьей, у него, везиря, зело они, посланники, ему понравились благоразумным и искусным своим поведением и поступком, будто они в посольских церемониях породились… и показалось ему, что они в том богоугодном миролюбивом деле будут склонны безо всяких отговоров. И тот их поступок выхвалял он, везирь, и салтанскому величеству и рассуждал, что то начатое дело (т. е. мирные переговоры) могут они с ними, думными людьми, привести к совершенству»[935].

В виде вступления к переговорам на конференциях произносились хорошие слова и высказывались добрые пожелания и надежды на успех. Открывая XVII конференцию 10 апреля, Маврокордато говорил: «Видит-де он очима, да и сердце-де его слышит, что нынешний их съезд милосердием Божиим имеет быть благоугодной и намерению и мысли обоих великих государей желательной и растворительной», и высказал затем мысль, что если у обоих государей есть намерение к мирному согласию, то посланникам надлежит поступать с думными людьми «самою откровенною душою и истинным и чистым намерением и совестью безо всякого скрытия»[936]. На XVIII конференции 13 апреля уполномоченным был представлен приехавший в Константинополь к посланникам из Москвы с письмом от царя гонец Чернышенко. Турецкие уполномоченные отнеслись к нему внимательно и любезно: «Поздравя того гонца, спрашивали его о дорожном пути, все ли он благополучно ехал. И гонец говорил, что он, милосердием Божиим, тот свой путь препроводил здраво и благополучно. И, сказав и поклонясь думным людям, из ответной палаты вышел». По поводу прибытия гонца турки, открывая переговоры, высказали: «Паче-де всех съездов нынешний съезд им есть радостен, слыша от него, посланника, о здравии великого государя, его царского величества. И о такой радостной ведомости донесут они, думные люди, великому везирю, а везирь салтанову величеству. И, услышав-де салтаново величество и он, везирь, о добром здравии царского величества, также будут радоватись». Украинцев в ответ принес благодарность[937].

Но в ходе переговоров были случаи, когда в пылу спора представители обеих сторон под влиянием раздражения, досады и недовольства обменивались взаимными упреками и угрозами, выражавшимися если не в грубых, то все же в недружелюбных и жестких словах. Когда посланники на XII конференции 2 марта объявили, что никакой уступки относительно разорения днепровских городков не будет, «за что они не токмо какую тесноту, но хотя в Едикуле (тюрьма в Константинополе) заточение терпеть готовы», Маврокордато выразил удивление такому их «зело упорному и жестокому сопротивлению»[938]. По поводу нежелания турецких уполномоченных вести переговоры о дальнейших статьях, не договорясь о первой, посланники сказали: «Знатно-де по всему, что у них, думных людей, к мирному делу склонности нет, а чинят они некакую вымышленную проволоку, и лучше-де им посланникам, живучи здесь, в печалех своих принять смерть, нежели не по обыкновению и не по пристойности, как ведется, в дела вступать и их делать»[939]. На XVI конференции 3 апреля Украинцев бросил турецким уполномоченным упрек в том, что «хочется им, думным людем, в том деле какой ни есть учинить вымысл или обман, понеже то обыкновение у них издавна ведется»[940]. Когда на той же конференции рейз-эфенди отошел в сторону подписывать дела и завтракать, Украинцев, ведя переговоры с Маврокордато о приазовских городках, представил ему «образцовое письмо» — проект второй статьи будущего трактата. Маврокордато показал письмо рейз-эфенди и затем передал Украинцеву его отзыв: «Рейз-де эфенди говорит такие слова: знатно-де он, посланник, приехал к ним с своим уставом; только-де за таким междо ими несогласием едва ль что может у них учиниться доброе. Да и поступает-де он, посланник, с ними зело несклонно и сердито»[941]. В споре об уступке Турции днепровских городков по разорении их уполномоченные высказали недовольство в следующих словах: «Какая-де то уступка… что городки разорить… то-де не уступка, но некакое насилие и посмеяние». Посланники возражали, что это, напротив, очень значительная уступка, что для царя важно иметь эти крепости поблизости к Крыму, потому что они держат крымских татар в страхе, из крепостей удобно русским войскам предпринимать походы на Крым: «Та уступка великая, понеже те городки устроены великими крепостьми и от Перекопи крымской только во осми часах езды и всегда от них может быть татаром великой страх и от нахождений царского величества ратных людей утеснение и разорение». Эти слова посланников очень задели рейз-эфенди. «И рейз-эфенди говорил с великим сердцем: такие де их, посланничьи, слова и угрозы слышать им зело досадно, что будто те городки от крымской Перекопи во осми часах и будто может быть от них салтанова величества подданным татаром страх и утеснение. А государь их, салтаново величество, на свете никого не боится, и не токмо чьи угрозы, но и война ничья им не страшна, и всегда они ради иметь войну, а не мир, на то-де их Бог создал, что со всеми творить войну и побеждать мечем». На такую воинственную реплику посланники вразумительно заметили, что «хвалиться им тем, что они миру не желают, а желают войны и что на то будто их Бог и создал, что иметь со всеми войну, а не мир, не доведется. И та их гордость и похвальба Господу Богу не угодна. И всегда Господь Бог гордым противится… А грозы им его, рейзовы, не страшны, и говорить было ему таких похвальных слов, яко миротворителю, не довелось. И впредь бы он таких с угрозами похвальных слов им, посланникам, не говорил»[942]. Обе стороны постоянно протестуют против употребленных противником резких выражений и требуют, чтобы противник таких «непристойных слов впредь… не говорил для того, что такими словами наипаче станет приводиться к неисходству начатого их дела и к пущей на обе стороны ссоре»[943].