Петр I. Материалы для биографии. Том 3, 1699–1700

Брадобритие и одежда западного покроя

Новая книга, переведенная с одного из западноевропейских языков, и новая школа, в которой преподавали вывезенные из-за границы учителя-иностранцы, должны были служить средствами сближения русского общества с западноевропейским, с которым русские люди вступали в непосредственное общение, выезжая все в большем числе за границу. К числу средств сближения с западноевропейским миром, каким были книга, школа и путешествие за границу, следует отнести также распоряжения, касавшиеся обличья и внешнего вида русских людей, упоминаемые «Поденной запиской» и относимые ею к 1699 г. «Тогда ж, — читаем в „Записке“, — за благо рассудил старинное платье российское (которое было наподобие польского платья) отменить, а повелел всем своим подданным носить по обычаю европейских христианских государств; такожде и бороды повелел брить»[493].

Брадобритие, как мы уже видели выше[494], началось резкой выходкой Петра на другой же день по возвращении его из-за границы, 26 августа 1698 г., когда он, взяв ножницы, стал сам обрезать бороды явившимся в Преображенское поздравить его с приездом боярам (такие сцены повторялись и впоследствии), но значительная часть русского общества, в особенности молодая его часть, охотно последовала бы воле царя и его примеру добровольно. Еще при царе Федоре так распространился при дворе обычай брить бороды и оставлять одни усы, что патриарх Иоаким счел необходимым выступить со «Словом» против этого «псовидного» безобразия, до какого, по его мнению, доводило русских людей бритье бород. Вооружался против этого обычая и патриарх Адриан; но патриаршие увещания плохо действовали. По возвращении царя из-за границы, когда его желание, чтобы не носили бород, стало явным, в придворном кругу бороды быстро исчезли. Но когда его воля относительно брадобрития была впервые оформлена в виде общего распоряжения, в виде указа, коснувшегося всего общества, неизвестно. От 207 г. (1698–1699 гг.) сохранился экземпляр бородового знака — небольшая металлическая бляха, служившая квитанцией в уплате денег за право ношения бороды, и поэтому есть основание думать, что в конце 1698 или, вернее, в 1699 г. указ об обложении бород уже состоялся. Законодательство действовало против бороды фискальным путем, сделав ее предметом обложения, и, таким образом, принуждало с нею расставаться, достигая сразу двух целей: и сокращения числа бородатых людей, так как одни, конечно, предпочитали с бородой расстаться, чем платить за нее деньги, и пополнения казны, так как другие предпочитали заплатить деньги, чем расстаться с украшением, каким приверженцы старины считали бороду. Цесарский резидент Плейер в донесении в Вену от 24 января 1701 г. говорит о состоявшемся обложении бород, по которому знатные и богатые должны были платить по 50 руб. за бороду, обыкновенные же люди — по 2 гривны. По мнению Плейера, этот налог должен был доставить казне значительную сумму, потому что, как он говорит, иной не только отдаст 50 рублей, но и скорее отдаст самую голову, чем расстанется с бородой[495].

По этим словам Плейера можно предполагать, что незадолго перед его депешей от 24 января 1701 г. (точнее, в промежуток времени между двумя его депешами: одной от 20 декабря 1700 г., в которой он еще ничего не говорит о брадобритии, и другой от 24 января 1701 г., в которой он извещает свое правительство о состоявшемся обложении бород) и был издан второй указ о пошлинах с бород, если первый указ, о котором свидетельствует бородовой знак 207 г., относить к концу 1698 или к 1699 г. Но и этот второй указ 1700 или начала 1701 г. до нас не дошел. Первый дошедший до нас в официальном тексте указ о брадобритии относится уже к более позднему времени, к 16 января 1705 г. Указ этот предписывает всем брить не только бороды, но и усы. Замечательно, что, при перечислении тех, кого касается это постановление, не упоминаются думные и ближние люди, это потому, конечно, что в придворном кругу к тому времени уже бород и усов не носили. Исключение сделано только для священнослужителей: священников и дьяконов — конечно, добавим, и монашества; остальные общественные группы все привлечены к обложению за право ношения бороды, причем различные цифры обложения устанавливаются по этим общественным группам: «а буде кто бород и усов брить не похотят, а похотят ходить с бородами и с усами, и с тех имать» со всякого рода служилых людей московских и городовых по 60 руб. в год, с гостей и с первой статьи гостиной сотни по 100 руб., с двух низших статей гостиной сотни и с посадских людей первых двух статей — лучших и середних — по 60 руб., с третьей статьи посадских людей — молодших, а также с церковных причетников, с боярских людей (холопей) по 30 руб. в год. Пошлину предписывалось платить в Москве в приказе Земских дел, в городах — в приказных избах. Своеобразным свидетельством уплаты пошлины служит медный знак, который бородачи должны носить на себе, причем за получением этого знака служилые и посадские люди из уездов должны ехать в Москву в приказ Земских дел; только в Поморском краю и в Сибири знак может быть выдан из местных учреждений. Перспектива такого ежегодного путешествия в Москву за знаком также должна была служить средством понуждения к исполнению указа.

К обложению привлекались даже и крестьяне. С них предписывалось взимать пошлину по 2 деньги с бороды у городских ворот при каждом их въезде в город и выезде из него, — «а без пошлин крестьян в воротах в город и за город отнюдь не пропускать». Прямо распоряжение о бритье бороды и усов крестьян не касалось; но пошлина по 2 деньги при въезде в город и при выезде должна была побуждать и крестьян бриться, по крайней мере, тех, которым приходилось бывать в городе. Брикнер считает бородовые пошлины очень высокими, принимая во внимание, что четверть ржи стоила в то время 40–50 коп.[496] Этот указ 16 января 1705 г. был, надо думать, повторением и дальнейшим развитием предполагаемых нами более ранних указов 1698–1699 и 1700–1701 гг.

Несколько позже началась борьба с русским долгополым и широкорукавым платьем, и началась она такой же выходкой, как и борьба с бородами: на пиру 12/22 февраля 1699 г. по случаю шутовского освящения Лефортова дворца Петр стал сам обрезывать слишком широкие рукава у бывших на пиру своих приближенных, сделав замечание: «Это помеха, везде надо ждать какого-нибудь приключения, то разобьешь стекло, то по небрежности попадешь в похлебку; а из этого (отрезка?) можешь сшить себе сапоги!»[497] Изъявленная таким странным образом царская воля была в придворных кругах исполнена столь же быстро, как и распоряжение относительно бород. На торжественных приемах шведского посольства в Кремлевском дворце осенью 1699 г. все присутствовавшие: члены Боярской думы, дворяне, дьяки и гости — были одеты в суконные кафтаны, подобно тому как и сам царь был одет в суконный кафтан гвоздичного цвета[498].

В высших кругах московского общества новое платье не было новостью. Уже при царе Федоре Алексеевиче и по его инициативе при дворе стали входить в моду польские и венгерские кунтуши. Это было то время, когда, по свидетельству князя Б. И. Куракина, в великом шляхетстве «политес восставлена была с манеру польского и в экипажах, и в домовом строении, и уборах, и столах»[499]. Может быть, переодевание придворного общества в суконные и именно в суконные кафтаны имело целью не только введение западноевропейского покроя платья, но также и борьбу против той излишней роскоши, которая проявлялась ранее в ношении русского платья из дорогих парчовых, бархатных и шелковых материй, хотя это соображение прямо не высказывалось.

Первый формальный указ о новом платье был издан 4 января 1700 г.; им предписывалось думным и ближним людям, служилым чинам московским и городовым и всем посадским людям, а также боярским холопам в Москве и в городах носить платья: венгерские кафтаны. «Боярам и окольничим, — читаем в этом указе, — и думным и ближним людем, и стольником, и стряпчим, и дворяном московским, и дьяком, и жильцом, и всех чинов служилым и приказным и торговым людем и людем боярским на Москве и в городех носить платья: венгерские кафтаны верхние длиною по подвязку, а исподние короче верхних, тем же подобием; и то платье, кто успеет сделать, носить с Богоявленьева дни нынешняго 1700 года, а кто к тому дни сделать не успеет, и тем делать и носить, кончае с нынешние Сырные недели»[500]. Для публикации в Москве листы с текстом этого указа прибивались 4 января 1700 г. на Постельном крыльце, где ежедневно собирались служилые люди московского чина, у Чудова монастыря, у Николы Гостунского и у ворот Кремля, Китая и Белого города, а 5 января у Боровицких ворот и у ворот на Каменном мосту. Стоявшие у ворот караулы должны были наблюдать за целостью прибитых листов[501]. Цесарский резидент Плейер передает о публикации этого указа с некоторыми добавлениями. «Публично провозглашено, — читаем в его депеше от 10 января 1700 г. — и у всех ворот прибито, чтобы все русские, которые хотя бы с наименьшим достатком, ходили зимою в венгерских кафтанах или шубах, а летом одевались по-немецки. Ни одна русская женщина из дворянства не должна была появляться на каком-либо публичном торжестве перед царем в русском платье; начало этому сделали сами принцессы; они стали так же общаться с немцами и к ним ездить»[502]. Указ 4 января 1700 г., как видно из его текста, не разделял одежды на зимнюю и летнюю и ничего не говорил о женских платьях; можно думать, что Плейер, сообщая о публикации указа, почерпнул те добавления, которыми он его снабжает, из происходивших тогда и слышанных им разговоров о перемене платья. Перемена дамских нарядов в придворных кругах по инициативе царевен была уже, надо думать, в 1700 г. таким же совершившимся фактом, как и ношение суконных кафтанов думными и ближними людьми осенью 1699 г. Слухи об этих переменах в быту долетали за границу и там возбуждали интерес. «В Варшаве обносится слух, — сообщал весной 1700 г. русский резидент в Польше Любим Судейкин, — будто с Москвы писано, что великий государь указал строй московской отставить, позволяючи немецкого или венгерского убору. А матронам указал с голов их тканьки скинуть, по французскому посправлять»[503].

Насколько широкое распространение получил указ 4 января 1700 г. о перемене костюма? Сроки, данные в нем для переодевания, были так коротки, что исполнение указа было затруднительно. Раз указ был объявлен 4 или даже 5 января, как можно было переодеться к Богоявленьеву дню, т. е. к 6 января? Да и к Масленице, которая в 1700 г. начиналась 4 февраля, едва ли многие могли справиться с заданной им задачей переменить платье. Какая огромная, прямо непосильная работа давалась этим указом домашним портным из дворовых людей и портным мастерам вольным, какой массой заказов последние должны были быть завалены, какое множество затруднений должно было при этом возникать с фасоном нового, неизвестного платья. Ясно, что осуществить, например в Москве, это поголовное переодевание скоро было совершенно невозможно, и указ 4 января не был исполнен с той быстротой, на которую он был рассчитан. Недаром А. А. Курбатов в письме к Петру в Воронеж от 20 марта 1700 г. жаловался на то, что «народы» в исполнении указа о венгерских кафтанах «ослабевают», ожидают, что все останется по-прежнему, и советовал, если воля царя остается неизменной, повторить указ с угрозой[504]. Может быть, согласно с этим советом был издан 20 августа 1700 г. новый указ о платье, которым повелевалось «для славы и красоты государства и воинского управления всех чинов людям опричь духовного чина и церковных причетников, извощиков и пахотных крестьян, платье носить венгерское и немецкое… чтобы было к воинскому делу пристойное; а носить венгерское безсрочно для того, что указ сказан был прежде сего; а немецкое носить декабря с 1 числа 1700 г.; да и женам и дочерям носить платье венгерское и немецкое января с 1 числа 1701 г., чтоб они были с ними в том платье равные ж, а не розные»[505]. Указ был повторен и в следующем, 1701 году, в более развитом виде, как в смысле более подробного перечисления тех общественных групп, которых он касался, так и в смысле более подробного указания тех видов платья, которые обязательно было носить. От повинности носить платье иноземного образца освобождались священнослужители и церковные причетники, а также пашенные крестьяне в деревнях. Все остальные общественные группы: думные, служилые и приказные люди, гости и посадские люди, боярские холопы и даже крестьяне, приезжающие в Москву для промыслов, должны носить иноземные платья: «верхние саксонские и французские, а исподнее камзолы и штаны, и сапоги, и башмаки, и шапки немецкие» — и ездить на немецких седлах. Женский пол и дети даже и принадлежностью к духовному сословию от иноземных костюмов не освобождаются; попадьям и дьяконицам и церковных причетников детям, так же как драгунским и солдатским, и стрелецким женам и их детям предписывается носить платье и шапки и кунтуши, а исподние бостроги и юбки и башмаки немецкие ж. А русского платья, продолжает указ, «и черкесских кафтанов и тулупов, и азямов, и штанов, и сапогов, и башмаков, и шапок отнюдь никому не носить и на русских седлах не ездить и мастеровым людям не делать и в рядах не торговать». Отличие этого указа о платье от предыдущих составляет также санкция в его заключении: за нарушение его, за ношение русского или черкесского платья, шапок и обуви и за езду на русских седлах целовальники при городских воротах должны были взыскивать с нарушителей штраф, с пеших по 40 копеек, с конных по 2 рубля. «Жестокое наказание» было обещано также мастеровым и торговцам за изготовление и продажу запрещенного платья, шапок, обуви и седел[506]. Так, по этому указу все городское население, кроме духовенства, должно было переодеться в иноземное платье; русское оставлялось только для живущих в деревнях крестьян. Конечно, и этот указ не получил скорого и полного осуществления в жизни, как и предыдущие.