Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

XLIV. Свидание Петра с Августом II Польским в Раве и Томашове

Так «na wielkie nieszczes’ie Rzeczy pospolitéy naszej», по выражению польского дееписателя царствования Августа II[605], началось личное знакомство Петра с союзником, кандидатуру которого на престол он так поддерживал, к которому заочно питал большую симпатию, к семье и к любовнице которого проявил такое внимание в Дрездене. Личное знакомство только увеличило эту симпатию. Петр увидел перед собой высокого, стройного, необыкновенно приветливого и жизнерадостного молодого человека. Августу II (р. 1670) было тогда 28 лет, следовательно, он был почти ровесник Петру, которому было 26. Как и Петр, он обладал богатырским телосложением. Будучи чрезвычайно крепкого здоровья от природы, он развил свои физические силы разного рода гимнастическими и рыцарскими упражнениями и так же, как и царь, легко и свободно разгибал подкову и свертывал в трубку металлическую тарелку, почему ему и давались прозвища Сильный (Der Starke) и Железная Рука. Красавец собой, он был обворожителен в манерах и обращении. В юные годы, и в этом он также походил на Петра, он много путешествовал по Европе, жил в Париже, видел блеск Версальского двора Людовика XIV, побывал также в Мадриде и Лиссабоне, в Венеции и Флоренции. Но, ездя по Европе беззаботным принцем, которому и не предстояло занимать престола, так как он был вторым сыном курфюрста Саксонского, он брал от поездок не то, чего искал от путешествия Петр, тогда уже государь, чувствовавший ответственность. Если Петра влекла к путешествию жажда знания, если его интересовала прозаическая, деловая, черная сторона чужой жизни, ее темные корни: военное и морское дело, промышленность, техника, то Августа манили к себе цветы этой жизни, ее удовольствия и радости, и он радостно срывал эти цветы. В Мадриде он принимал участие в бое быков, восхищая испанцев своей силой и ловкостью и привлекая сердца испанок; в Венеции предавался шумным удовольствиям карнавала, везде утоляя ненасытную чувственность, которой он отличался, предпринимая любовные интриги и похождения, и вел распутнейший образ жизни. Это была натура, постоянно поддающаяся увлечениям. Неожиданно для себя, вследствие преждевременной смерти старшего брата, заняв саксонский престол, он мечтал о военной славе, о таких же военных лаврах, какими были увенчаны его современники Макс-Эммануил Баварский и Людвиг-Вильгельм Баденский, и выхлопотал себе командование над императорской армией, действовавшей в Венгрии, к которой он присоединил свой саксонский корпус в 8000 человек. Но в двух походах 1695 и 1696 гг., сопровождавшихся чрезмерно большими потерями, он не обнаружил особенных военных дарований, каждый раз опаздывая явиться со своими войсками туда, где появление его требовалось стратегическими соображениями, и выпуская из своих рук турок. Увлечение военными подвигами сменилось у него другим планом: приобрести польскую корону — это такое же стремление, с каким носился в те годы и в котором также преуспел его современник и сосед Фридрих III Бранденбургский, к своему достоинству курфюрста Бранденбургского присоединивший впоследствии титул прусского короля. Август, как мы знаем, выступил на выборах 1697 г. и деятельно поддерживал свою кандидатуру через своего уполномоченного, адъютанта и друга графа Флемминга, щедро рассыпая направо и налево деньги и посылая драгоценные подарки женам влиятельных польских магнатов, чем привлекал на свою сторону их мужей. Раздав более других, Август был избран, но огромная по тому времени сумма, в какую ему обошлись выборы, легла тяжелым бременем на саксонский бюджет, вызывая громкие жалобы «чинов» курфюршества, на которые Август обращал мало внимания, правя государством с беззаботностью ветреного студента. Для достижения намеченной цели он не затруднился пожертвовать не только деньгами, но и верой. Он, курфюрст Саксонский, государь того дома, который со времени Реформации был оплотом лютеранского вероисповедания в Германии, ради польской короны перешел в католичество. Впрочем, принимая католицизм, он едва ли вступал в сделку с совестью, ибо, по выражению одного современника, не менял веры, а только принимал веру, потому что раньше не имел никакой. По существу, будучи вольнодумцем в религиозных вопросах, настоящим представителем XVIII в., он был совершенно равнодушен ко всем исповеданиям.

С первой же встречи, с первых же обращенных друг к другу слов у Петра возникли к Августу самые горячие дружеские чувства, которые затем проявлялись при беспрестанных свиданиях. «Невероятны нежности, — продолжает свой рассказ патер Вота, — взаимные объятия и поцелуи, которые имели место. Царь, предупрежденный о почтении к нему короля и движимый симпатией, внезапно завязал с ним дружбу более чем братскую, не переставая все время обнимать и целовать его и говоря ему, что прибыл почти один, с очень немногими из своих, чтобы отдаться в его руки и вверить ему свою жизнь; будучи готов служить ему, если надо, со 100 000 и более воинов. Обед был в комнате короля. Сидели с обоими величествами послы: генерал Лефорт и великий московский канцлер (Головин), князь епископ di Giavarino и главнокомандующий войсками короля герцог Вюртембергский. Вечером король и царь ужинали одни при постоянных знаках дружбы, более чем братской»[606].

Возможно, что Вота только очень приблизительно передает слова Петра и Августа. Он едва ли в этот день присутствовал при разговорах, едва ли слышал их сам, так как из его дальнейшего рассказа можно заключать, что он представлен был Петру 3 августа; он передает понаслышке от других лишь общий их смысл. Но те внешние проявления дружеских чувств, о которых он говорит, подтверждаются словами другого свидетеля-очевидца, Петра Лефорта, в его письме в Женеву к отцу, где читаем: «Я едва ли был бы в состоянии изобразить вам объятия, имевшие место между обоими государями. Мы прожили с королем пять дней. Его царское величество желал посмотреть некоторые немецкие полки, которым перед ним производилось ученье»[607].

Видимо, Август совершенно очаровал Петра. Было действительно немало общего между обоими государями, что могло влечь их друг к другу и возбуждать взаимный, часто личный интерес, помимо общих политических интересов, возникавших из союза между их странами: одинаковый возраст, молодость, бодрость, у обоих огромный запас еще неизрасходованной энергии, смелые стремления, широкие планы. Было много общего и в природных дарованиях, в склонностях и вкусах. Можно было посостязаться в физической силе, которой оба были наделены в таком изобилии; обоих занимало военное дело, и Петру немалое удовольствие доставили военные развлечения следующих дней, проведенных вместе: смотры и упражнения саксонских войск. «В следующие два дня, — сообщает далее Вота, т. е., следовательно, 1 и 2 августа, — устраивались различные развлечения для царя: был смотр полку королевской гвардии и некоторым батальонам с разными военными упражнениями и примерными боями, причем король давал им приказания и всем распоряжался с удивительным уменьем и ловкостью к великому удовольствию царя, который постоянно ездил вдвоем с королем и время от времени также давал разные приказания солдатам». Эти военные занятия отмечены и в «Юрнале», где под 1 августа занесено: «Десятник изволил смотреть с королем учения конницы и пехоты», а под 2-м: «было тож»[608]. За военными развлечениями последовали беседы за столом, и взаимные чувства подогревались возлияниями, по отзыву современников, слишком обильными. «Присутствующие не могли достаточно надивиться, — читаем мы в одном из писем современника, Андрея Хризо-стома Залусского, епископа Варминского и великого канцлера королевства, — действиям этого государя и поведению его при королевском угощении, в особенности же излишней его склонности к питью, к чему и король должен был приспособляться и подражать царю, хотя заморские испанские горячительные вина и прочее подобное, очевидно, причиняли расстройство королевскому здоровью. Между государями заключено было братство, они обменялись подарками, вели длинные переговоры, никто не знает, что они предвещают»[609].

Живой и изобразительный рассказ о пребывании Петра с Августом II в Раве находим в мемуарах Яна Станислава Яблоновского, тогда молодого человека, занимавшего должность воеводы русского. Ян Станислав сопровождал в Раву отца, знаменитого польского полководца Станислава Яблоновского, великого гетмана коронного, вызванного туда королем из Львова. «Отец мой, — повествует этот свидетель-очевидец, — готовясь к принятию (во Львове) короля, пригласил к себе товарища своего Щенсного-Потоцкого, гетмана польского коронного, и множество сенаторов и панов полковников, как вдруг примчался саксонский офицер с письмом, рукой короля писанным, что царь Петр неожиданно съехался с ним в Раве, и ежели пан гетман хочет с ним видеться, то он его ждет. Любопытство и надобность (curiositas i potrzeba) видеть царя в Польше, да еще такого, что его называли monstrum monarchorum, побудили гетманов коронных быстро собраться… В четверти мили от Равы сели гетманы и паны на коней, с ними было с полторы тысячи отборных всадников. Мы нашли на площади в Раве раскинутые, тылом примкнутые к… домам королевские шатры, в которых король и царь стояли. В шатре король ожидал и принял гетманов. После краткой беседы король сказал моему отцу: „Мой гость — дикий человек (dziki maz), пойду к нему, не позволит ли войти кому-либо из ваших милостей панов“. Воротился король: не хочет царь показаться никому, как только гетманам и сенаторам; проводил нас задами домов до дому, где был царь, и только восьмеро нас было впущено, и я, потому что я был воеводой русским. Отец мой учинил ему комплимент по-польски, поздравляя с этой честью короля и Речь Посполитую, что видит его в своих владениях, выставляя на вид давнюю приязнь и союз. А царь тогда отступил (si umykal). Когда же отец мой окончил, тогда царь вскочил (skoczul), говоря: „Благодарю вашу милость, что выбрали королем брата моего Августа“[610], и уверял в приязни к полякам. Тотчас король пригласил царя в другой дом и нас, которые его видели, на обед. Сидел посередке по правую руку король, по левую — царь, прикрываясь инкогнито, от короля — мой отец и мы, поляки-сенаторы, от царя — его послы и саксонские генералы. Первым делом мы упились; второе — царь приказал подать себе в комнату драгунский барабан и бил сам всякие штуки так, что с ним ни один барабанщик не сравнялся бы.

Третью штуку выкинул Потоцкий, в то время стражник коронный, а потом воевода бельский, который, гневаясь, что его не пустили к царю и что за столом не сидел, хотя то же постигло и моих братьев, хорунжего и обозного коронных, грубо выругал (zbasowal) Пребендовского, в то время управляющего у короля, и едва его успокоили, введя к царю после банкета… Целую неделю (?) мы провели в попойках и в учениях саксонского войска, которого 7 или 8 тысяч, как кавалерии, так и инфантерии, король привел под Раву. Тем каждый день забавлялись монархи при ежедневном пьянстве. Царь, будучи одет в серое, очень плохое платье и бегая, как шальной, по полям при том учении войска, был нечаянно ушиблен конем конюшего пана Щенсного-Потоцкого, гетмана польского коронного, и за то его царь ошпарил (przeparzyl) ногайкой, а конюший, узнал ли его или нет, вынул саблю, и несколько товарищей с ним. Царь — давай бог ноги, поляки быстро погнались за ним, пока кто-то, узнав его, не закричал: „Стойте, это царь!“ Царь, запыхавшись, бросился к королю, с которым мой отец и мы стояли на конях, и сказал моему отцу: „Твои ляхи хотели меня зарубить“ („tvoi Lachu chotily mene rosrubaty“). Мой отец хотел тотчас учинить суд и расправу, но царь не допустил, рассуждая, что сам первый ударил или, вероятнее всего, что устыдился и не хотел разглашать (происшествия). Моего отца царь чрезвычайно полюбил и не раз говорил, что если бы ты был моим подданным, то я бы тебя слушал и почитал, как отца. Меня все время называл соседом по Белой церкви, и по поводу этой чести я должен был с ним пить горелку так, что захворал»[611].