Так начиналась жизнь

27

Это случилось на исходе суток, в соседнем ауле. Происшествие взволновало округу своей жестокостью, потому и рассказывали о нем с дрожью в голосе. День, предшествовавший преступлению, выдался ненастный. К вечеру ветер усилился, поднялась настоящая буря. Завывало в трубах, в стекла бился песок. Тучи и пыль закрыли звезды, на улице потемнело, вытянутую руку не было видно. Нехорошая, дурная погода. В такую ночь, если не гонит необходимость, люди стараются быть дома.

Но тот, у кого созрел преступный замысел, именно такую ночь выбирает для его осуществления.

Засветло загоняют колхозный скот на площадку, обнесенную глинобитным забором. Боятся пастухи, что в темноте коровы могут забрести по памяти к прежним своим хозяевам. Вместо ворот загон заставляется несколькими скрепленными жердями. Животные отодвинуть их не догадываются. Сторожа нет. Люди всегда излишне беспечны.

Глубокой ночью на скотный двор, приподняв легкую решетку, проскользнули двое. Первый, почти на ощупь, пробрался на середину двора. Второй, трусливо оглядываясь, устремился ближе к забору.

— Шарип, иди сюда, заячья твоя душа, — кричит первый, перекрывая шум ветра.

Его не видно среди коров. Очевидно, не надеясь, что его услышат, первый возвращается, берет второго за руку.

— Байрам-ага, жалко... — шепчет тот, кого назвали Шарипом.

Он тяжело дышит. А Байрам, не обращая больше на него внимания, приглядывается к мордам коров.

— Смотри! — Байрам произносит это будто бы с гордостью. — Узнаешь?

Шарип не видит коровы. Молчит.

— Еще недавно моей была. А сколько тут других, отнятых у хозяев? Много. Твои тоже здесь. Голодранцев кормят!

Байрам гладит морду коровы. Взяв ее за рога, целует меж глаз. И вдруг, попятившись, приглушенно вскрикивает: «Да простит нас аллах!». И бьет изо всей силы тяжелым топором в то место, которое только что целовал.

Корова, шумно выдохнув, падает на колени, стукается о землю мордой, хрипит.

Один за другим следуют глухие удары. Коровы мычат, жалобно блеют овцы, почуявшие кровь. А Байрам носится по загону как обезумевший, бьет животных по спинам, ломая хребты.

Шарип в страхе бежит к воротам. Ему хочется побыстрее выбраться со двора, он роняет решетку. Уцелевший скот устремляется в степь.

Байрам нагоняет Шарипа.

— Трус! Что ты наделал? И тебя по башке стукнуть бы надо!

Шарип втягивает голову в плечи. Он-то знает, что Байрам может угрозу выполнить в любую минуту.

— Бежим к коням!

Они отвязали от кустов джингила укрытых в поле лошадей, вскочили в седла. Когда отъехали на порядочное расстояние, Байрам произнес:

— Ну, ничего, на первый раз и этого хватит.

Ехали они долго. Наконец, справа от дороги в предрассветной мгле проступили очертания дувала, за ним шумел листьями сад.

— Слезем, — сказал Байрам.

Расседлали лошадей. Подхлестнув, отпустили их, а седла и сбрую перебросили через глинобитную стену.

В город вошли, когда совсем рассвело. Дома и сады, обнесенные дувалами или колючим кустарником, чтобы не забрела чужая скотина, были настолько похожими, что трудно отличить один от другого. Поэтому на базарную площадь выбрались они не скоро. Байрам, оглядевшись, свернул в одну из многочисленных узких улочек, веером разбегавшихся от базара. Шарип послушно пошел следом.

— Я никогда у него не был. Запрещено к нему заходить, — сказал Байрам. — Но живет он здесь, и идти нам больше некуда. Только он может дать адрес, где будем отсиживаться.

Байрам остановился у окна, обеленного в отличие от других широкой полосой извести, стукнул в переплет рамы раз и еще через равные промежутки два и три раза.

Не прошло и минуты, как из ворот вышел довольно моложавый человек, лицо которого рассекал глубокий шрам.

Пока обменивались по-восточному длинными приветствиями, Даулбай холодно ощупывал гостей единственным глазом.

— Принес привет вам от тетушки Алимхан, — наконец, произнес Байрам.

— Что ж, заходите...

Пароль, казалось, не произвел на хозяина дома никакого впечатления. Можно было подумать, что он его не расслышал.

Комната, в которой жил Даулбай, выглядела скромно. Земляной пол застлан грубой кошмой, в углу растрескавшийся сундук с несколькими потрепанными одеялами. На окне выгоревшая до желтизны занавеска. Вещи эти, вероятно, оставили одинокому квартиранту сердобольные хозяева дома.

Гости присели на кошму, а Даулбай остался у двери.

— Чаю не будет, — сказал он. — Я живу на квартире, и не следует, чтобы вас здесь видели. Говорите. И не забудьте объяснить, как попала на вашу одежду кровь.

Байрам, с уважением отметив наблюдательность Даулбая, подробно рассказал о побоище, устроенном в колхозном загоне.

— Что вы думаете делать дальше?

— Бороться! Мы хотим бороться. Вы обязаны помочь нам найти соратников.

— Хорошо. Подумаю, как помочь, а сейчас мне пора на работу. Хлеб в сундуке. Сотрите следы крови. Выходить не следует. Я вас запру на всякий случай.

На дверь Даулбай действительно повесил ржавый замок в виде подковы и направился к почтовой конторе, где он служил. Из-за раннего времени здесь еще не было никого. Повернувшись к окну, из которого была видна и улица, и вход в помещение, Даулбай принялся рассматривать прохожих и все-таки не заметил, как появился начальник почты. Полный, неторопливый в движениях мужчина.

— Грустишь, Даулбай, — добродушно пробасил он. — Женить тебя надо, вот что...

Даулбай ответил на шутку смехом.

— Я ведь вас, аксакал, дожидался. Сходить бы надо, разобраться... Путаница с райздравом вышла, не все газеты они получают.

— Сходи. Какой может быть разговор.

Даулбай, проходя мимо райздрава, даже не повернул головы в сторону этого учреждения. Ему надо было быстрее миновать жмущиеся друг к другу строения. За городом возвышался желтый холм, на склонах которого расположилось кладбище. Вершину его венчали два добротно возведенных мазара. Чуть ниже опоясывала холм крепостная стена. Темный провал ворот обращен к городу. Крепость называли Ишан-калой. Раньше тут обитали различного рода служители культа. Теперь большинство домов развалилось, топорщился на крышах прокопченный камыш, а под ноги то и дело попадались потрескавшиеся от времени деревянные столбы, украшенные арабской вязью.

А крепостная стена стояла, как десятки, а может, сотни лет назад, не подвластная времени. Красноватая глина, из которой она была сложена, с одинаковой стойкостью переносила и тропическую жару, и зимнюю стужу. Многие не отказались бы выстроить из такой глины себе дом, но найти ее в округе не удавалось. Старики рассказывали, что привозили ее издалека на арбах, а замешивали на верблюжьем молоке...

Даулбай уверенно ориентировался в лабиринте коротеньких тупичков. Было видно, что здесь он не в первый раз. Вот заглянул через рассохшуюся дверь в полутемный зал медресе. Но там никого не оказалось. Дальше пошел он уже медленнее, на лице было недоумение. Но тут показался высокий старик в круглой шапочке священнослужителя. Взгляд старика выражал полное отчуждение от мирских сует, голова гордо поднята. Холеное лицо оттеняла аккуратная бородка. Он прошел бы мимо, не удостоив Даулбая взглядом, если бы тот сам не остановил его вопросом:

— Скажите, почтеннейший, где можно встретиться со светлейшим Ибрагим-ходжой?

Старик поглядел на солнце, ответил:

— Они в это время отдыхают в тени священных деревьев.

Даулбай знал, что могучие карагачи растут в саду. Он быстро пошел нужной дорогой. В сад проник не через ворота, а напрямик через провал в глинобитной стене.

В лицо пахнуло запустением. Яблони, корявые толстые груши стояли среди сплошной поросли молодых деревцев. На полянах, где едва проглядывали кусты роз, господствовал высокий репейник, верблюжья колючка. Сад уже позолотила близкая осень.

С трудом раздвигая дички, Даулбай выбрался на едва приметную тропинку, которая и привела его к большому искусственному пруду в центре сада. Четыре карагача, росшие по углам водоема, образовали над ним сплошной зеленый шатер.

В густой тени деревьев, на глиняном возвышении, убранном коврами, сидел тот, кто был ему нужен. Даулбай издали узнал его по маленькой хрупкой фигуре. Ибрагим-ходжа не спеша пил зеленый чай. Странное впечатление производили его хорошо сшитый европейский костюм и белоснежная чалма, лежавшая рядом. Прислуживал ему пожилой дехканин, загоревший до черноты, в изодранной одежде.

«Любят наши духовные наставники пожить в полное свое удовольствие, — с неодобрением подумал Даулбай. — Даже в тяжелое для всех нас время не могут от этого отказаться».

Узнав Даулбая, Ибрагим-ходжа сделал попытку встать. Но передумал и лишь протянул ему руки. Потом Ибрагим-ходжа подал гостю свою пиалу. Это тоже было знаком большого расположения. После двух-трех минут молчания, необходимых при каждой встрече уважающих себя мусульман, Даулбай заговорил о деле.

— Сегодня пришли ко мне двое... — произнес он неторопливо. — Скот колхозный в загоне порезали. Просят переправить их на юг.

Ибрагим-ходжа довольно хохотнул, забыв о своем важном сане. Захлебываясь словами, проговорил:

— A-а, зашевелился народ! Поднимается на борьбу за святое дело аллаха. Это прекрасная весть, сын мой. Держитесь все, кто вынудил нас так долго терпеть, гнуть спину перед каждым босяком, поставленным у власти!

— Те двое из раскулаченных.

— Что? А-а... — Ибрагим-ходжа быстро потух. — Жаль... Покойники. Их быстро найдет и уничтожит милиция. Нам же надо сохранить силы до лучших времен. До восстания! Понял?

Ибрагим-ходжа вытер с лица обильно выступивший пот.

День был, правда, не жаркий, но мирские дела его взволновали.

— Действовать надо умно, на четвереньках, на животе вползать в доверие всюду. А уж тогда создавать неполадки, неразбериху, чем и вызывать народное недовольство.

Даулбай это давно и много раз слышал. Ибрагим-ходжу он недолюбливал, хоть и подчинялся ему беспрекословно. Даулбай чувствовал в нем труса, понимал, что стоит появиться малейшей опасности, как он скроется или от всего отречется. Беспокоило его сегодня другое: куда спровадить двоих, что явились к нему. Их наверняка уже ищут по всей округе.

— Как же все-таки быть с теми? — напомнил Даулбай.

— Вы очень нетерпеливы. Мусульманину это не к лицу, — недовольно проворчал Ибрагим-ходжа.

Он медленно свернул уголки дастархана и жестом предложил слуге унести его. Когда тот отошел достаточно далеко, сказал негромко:

— Ночами пусть добираются до Шах-Аббаза. В городе, на дороге, напротив кладбища, они увидят дервиша. Надо бросить ему в чашу золотой. Дервиш не удивится их щедрости, он произнесет обычные слова благодарности: «Да не оскудеет рука дающего». Они ему ответят, и дервиш поведет их туда, куда следует.

Ибрагим-ходжа достал из внутреннего кармана пиджака тяжелую монету и лоскут голубого шелка.

— Ответ написан на шелке. Надеюсь, они грамотные и прочитать сумеют без посторонней помощи.

Даулбай хотел было уйти, но Ибрагим-ходжа предостерегающе поднял руку. Разговор еще не окончен.

— Терять им нечего. Предложите поэтому зайти в дом к председателю колхоза «Минеткеш». Сильно он мешает. Лучше, конечно, без крови. — Ибрагим-ходжа поморщился. — Припугнуть, дать срок, чтобы убрался из аула на все четыре стороны. Мир велик: места в нем всем хватит. Раньше следовало бы им встретиться с Таласом. Он из того же аула, поможет отыскать дом. И потом, мало ли какие возникнут осложнения. Словом, наш человек.