Наследник волхва

Глава 62. Грандиозные идеи

Иннокентий Павлович не стал останавливать Ирину. Он был хмур и зол. Его хорошее настроение бесследно исчезло. Он взглянул на Эльвиру. Та смотрела на него с сочувствием. Но если бы Иннокентий Павлович лучше разбирался в женщинах, то он заметил бы в глубине ее глаз скрытое торжество. Разыгравшаяся перед ней почти семейная сцена, как казалось Эльвире, обещала ей многое. Она решила, что Иннокентий Павлович и Ирина поссорились из-за нее. Эльвира была счастлива, но считала необходимым скрывать это.

— Извините ее, Эльвира, — сказал Иннокентий Павлович, забыв о том, что недавно предлагал ей перейти на ты. Своими ревнивыми словами Ирина воздвигла между ними стену, исключающую фамильярность. — И меня тоже. Вы не должны были выслушивать подобного. Для этого я вам слишком мало плачу.

— Женщины есть женщины, Иннокентий Павлович, — сказала Эльвира, желая показаться великодушной. — С ними случается, что они не могут контролировать свои эмоции и говорят то, чего не думают. Их надо понять и прощать.

— Вы так говорите, словно сама вы не женщина, — заметил Иннокентий Павлович.

И Эльвира прикусила губу, мысленно выругав себя за желание казаться лучше, чем она есть. Это был ее просчет, и она пообещала себе впредь не допускать его.

— Вы говорили, Иннокентий Павлович, что у вас есть ко мне дело, — сказала она, благоразумно меняя тему. — Чем я могу быть вам полезна?

Он грустно вздохнул.

— Вчера, когда я буквально чудом остался жив, я вдруг вспомнил, что у меня нет завещания. И если бы случилось непоправимое…

— О, не говорите так, Иннокентий Павлович! — воскликнула Эльвира. — При одной мысли об этом я прихожу в ужас.

— Вот и я вчера пришел в ужас, — признался он. — Все откладывал на потом, надеялся, что у меня появится наследник, которому я смог бы все завещать. А ведь этого может и не быть. И кому тогда отойдет мое состояние? Налетят, откуда ни возьмись, стервятники и вмиг растащат все, что я наживал всю жизнь. И даже имени моего никто не вспомнит.

— Вспомнят, — глаза Эльвиры блеснули. — Уверяю вас, Иннокентий Павлович, есть такие люди. Они любят вас и не забудут.

— Пусть так, но этого мало, — возразил Иннокентий Павлович, не поняв истинного смысла ее слов. — Я хочу увековечить свое имя. Чтобы обо мне не забыли потомки. А сделать это я могу только одним способом. Вы догадываетесь каким, Эльвира?

— Нет, Иннокентий Павлович, — с придыханием ответила она. — Ведь вы гений, а я простой человек. Как мне постичь полет вашей мысли?

Иннокентий Павлович одобрительно посмотрел на нее.

— Я подумал, что надо купить какой-нибудь старинный дворец и основать в нем музей, — сказал он. — Все равно какой. Пусть это будет художественный, или краеведческий, или даже истории космоса — мне безразлично. Лишь бы люди приходили в этот музей и знали, что это мое детище. Ну, как они ходят сейчас в Третьяковскую галерею, которую в девятнадцатом веке на свои личные средства построил Павел Михайлович Третьяков. Спрашивается, чем я хуже его? Он был предпринимателем, и я тоже. Разница между нами лишь в том, что у меня больше денег. А, следовательно, и имя мое должно в веках звучать громче. Как набат!

Почти прокричав последнюю фразу, Иннокентий Павлович помолчал, а потом спросил:

— Что вы думаете об этом, Эльвира?

— Грандиозно! — воскликнула она. — Я уже говорила, что вы гений, Иннокентий Павлович, и мысли у вас гениальные. Это превосходная идея!

Иннокентий Павлович скромно улыбнулся.

— Смотрите, не перехвалите меня, Эльвира. Еще немного, и я возгоржусь. Надуюсь, как индюк. И вы во мне разочаруетесь.

— Никогда! — пылко воскликнула Эльвира.

Но Иннокентий Павлович уже не слушал ее. Его самого увлекла собственная идея, рожденная только что. Только постепенно до Иннокентия Павловича доходили ее грандиозность и величие. Он даже вырос в собственных глазах. Настолько, что мысли о наследнике, которые он давно лелеял, съежились, как воздушный шарик, из которого выпустили газ, и с высоты его будущего величия стали крошечными и почти неразличимыми. Наследника нельзя было купить, а музей и имя, запечатленное на скрижалях истории человечества, — запросто. При этой мысли Иннокентий Павлович едва не расчувствовался. Но его взгляд упал на Эльвиру, и он вспомнил, для чего она здесь. Проза жизни приземлила полет воображения.

— Поэтому я хочу, чтобы вы, Эльвира, помогли мне составить завещание, в котором будет прописано все то, о чем я вам только что говорил, — сказал он уже обыденным тоном. — Это не просто. Скажу даже больше — это тяжелая работа. Но я верю, что вы с ней справитесь. Я верю в вас, Эльвира!

— Я немедленно приступлю к этой работе, — пообещала она. — Но мне нужно будет с вами часто встречаться, чтобы обсуждать детали будущего завещания.

— В любое время дня и ночи я в вашем распоряжении, — сказал Иннокентий Павлович. — Это важнее всего остального. Всех денег не заработаешь. Однажды надо остановиться и задуматься о будущем. Я это понял именно здесь, в Куличках. Жаль, что я не оказался в этом поселке раньше. Идите, Эльвира, и возвращайтесь как можно быстрее. Я жду вас с проектом завещания.

И Эльвира ушла, окрыленная открывающимися перед ней перспективами. Одна только мысль, что отныне она может видеться с Иннокентием Павловичем, когда захочет, кружила ей голову. Это было счастье, о котором она не смела и мечтать — любить великого человека и преданно служить ему, положив на алтарь этого служения свою жизнь.

Слезы застилали глаза Эльвиры. Она шла до своего трейлера как в тумане. И не видела, как на площадь въезжают новые автомобили. Их было много. И в окна выглядывали уже не мужчины, а женщины, дети и старики.

Иннокентий Павлович тоже не видел этого, но он услышал за стенками трейлера шум, который все нарастал и нарастал, словно поднималась буря. Заинтригованный, и желая узнать, что происходит на площади, он встал с кровати и, морщась от боли, начал одеваться. Но не успел он выйти, как в дверь трейлера постучали, и вошла Карина. Она выглядела взволнованной и несколько растерянной.

— У нас новая неприятность, — сказала она. — Прибыли семьи рабочих…

— Какая же это неприятность, — улыбнулся Иннокентий Павлович. Он все еще находился под впечатлением своих видений, и был в благодушном настроении. — Это же хорошо! Наши сотрудники перестанут беспокоиться о своих родных. Они начнут работать с еще большим усердием и уделять работе больше времени.

— Но их слишком много, — возразила Карина. — Намного больше, чем было внесено даже в дополнительные списки. Некоторые женщины даже с грудными детьми. Такое впечатление, что они размножались в пути…

— Но-но, следи за своими словами! — строго произнес Иннокентий Павлович, вспомнив предупреждение генерала Башкина. — Это попахивает оскорблением по национальному признаку, а то и разжиганием межнациональной розни. А знаешь, что за это бывает по нашим временам?

— Я знаю только то, что нам не хватит ни палаток, чтобы их всех разместить, ни продовольствия, чтобы накормить, — с отчаянием сказала Карина. — И что будем делать? На то, чтобы докупить палатки и еду, нужно время.

— Не вижу проблемы, — удивился Иннокентий Павлович. — Уплотняй тех, кого уже поселили, и снижай норму питания. Как говорится, в тесноте, да не в обиде. А с голоду за несколько дней никто не помрет. Почему я опять должен объяснять тебе очевидное? Боюсь, мы с тобой не сработаемся, если так будет продолжаться.

— Я поняла, — устало сказала Карина. — Уплотняем и снижаем. Просто, как все гениальное.

— А ты, кажется, дерзишь мне? — нахмурился Иннокентий Павлович.

— Вам это кажется, — ответила Карина. — И в мыслях не было.

— Смотри, — погрозил ей пальцем Иннокентий Павлович. — Я дерзких не люблю. Иди и не впадай в истерику. Нет неразрешимых проблем, есть нежелание их решать. Знаешь, кто сказал?

— Вы, — ответила Карина.

— Молодец, — похвалил Иннокентий Павлович. — Может быть, и сработаемся.

Карина вышла, а он уже никуда не пошел и снова прилег на кровать. Эйфория, позволившая забыть о боли, прошла, и опять заломило тело. Особенно беспокоили мозоли на ногах. Они мешали ходить, отзываясь почти нестерпимой болью при каждом шаге. Иннокентию Павловичу давно уже хотелось побывать на Зачатьевском озере, о котором он так много слышал, и порой даже невероятное. Но раньше не было времени, а сейчас он не смог бы дойти пешком. А чтобы доехать на машине, сперва надо было прорубить просеку в лесу и проложить к озеру дорогу. На это опять требовалось время.

Иннокентий Павлович поморщился. Время — это было единственное, чего ему постоянно не хватало. Все его грандиозные идеи и планы разбивались, как о каменную стену, об эту эфемерную субстанцию, которую нельзя было не увидеть, ни потрогать. Время ставило ему жесткие ограничения, а в конечном счете ограничивало саму его жизнь. И это Иннокентия Павловича до крайности раздражало. Если бы это было в его власти, он отменил бы все законы физики и ввел один, который назвал бы безвременьем. Иннокентий Павлович судил бога за то, что тот имел такую власть, но не использовал ее. «Неразумный старик», — подумал он, — «Если бы я был богом, то мое творение было бы намного совершеннее». С этой мыслью он заснул.