Хозяйка болот

18

4 апреля

Я просыпаюсь в предрассветные часы, мне все мерещатся эти скрюченные голуби со сломанными шеями и отрубленными лапами. Я постоянно имею дело с мертвыми птицами, но по работе. Когда же пытаюсь снова заснуть, вспоминаю события минувшего дня.

Приняв приправленное нецензурной бранью заявление Альфи, Лэнс проверил некоторые базы данных, а потом достал небольшой телефонный справочник Тенетки (оказывается, такие все еще издают), чтобы выяснить, есть ли еще у кого-то инициалы Л. М. Ничего полезного друг не узнал, но сказал, что продолжит расследование.

Я попросила телефонную книгу, поводила пальцем по страницам в поисках Генриетты, но не нашла ни одной.

Затем Лэнс достал телефон и показал мне последние фотографии своих девочек-близняшек. Как я уже говорила, приезжаю я сюда мало, поэтому нечасто вижу школьных друзей брата. Но Лэнс и Фил всегда были близки, а теперь даже живут в одном комплексе.

Наши пути пересекались здесь и там на протяжении многих лет. Лэнс знает, что я бы не стала убивать птиц Альфи.

На выходе из полицейского участка мимо меня на улице проходит толстый блондин и говорит:

– Привет, Лони.

Я сначала не понимаю, кто он такой. Один передний зуб белее остальных.

– Розалия сказала мне, что ты в городе.

– Привет, э-э… Брэндон.

Брэндон Дэвис, ныне женатый на противной секретарше Фила Розалии Ньюберн, сильно располнел с тех пор, как я видела его в последний раз.

– Что делаешь? – спрашивает Брэндон.

– О, знаешь, приехала к маме в гости…

– В полицию?

– Что?

Он кивает на двери участка.

– А… да пустяки.

Теперь Брэндон расскажет об этом Розалии, а та – своим подругам, и к тому времени, как история разлетится по городу, меня заставят в кандалах и оранжевом комбинезоне расчищать сорняки на шоссе.

Брэндон слишком радостно улыбается.

– С птицами проблемки? – Должно быть, он только что разговаривал с Альфи. Брэндон подносит кулак ко рту, чтобы спрятать улыбку. – Ладно, рад тебя видеть!

Лучше бы мне перестать прокручивать в памяти события дня и просто снова заснуть. Смотрю на часы. Четыре утра. Включаю свет в пустой спальне, беру альбом и рисую голубей во всех жутких подробностях. Я знаю этих птиц. Они создают пары на всю жизнь, могут развивать скорость в среднем сто сорок четыре километра в час при полете на расстояние шестьсот сорок четыре километра и возвращаются домой независимо от того, насколько далеко их выпустили. Но чья-то злая рука превратила этих бедняг в неподвижные обломки, сочащиеся и гнилые, просто чтобы запугать.

Я встаю и смотрю на свое помятое лицо в зеркало в ванной. На голове гнездо. Деру его щеткой, хоть меня никто и не видит. Еще ночь, но я уже не сплю, так что могу заняться каким-нибудь нудным делом. Вчера я принесла сюда из музея все книжные коробки.

Открываю первую. «Путешествие по стране книг» – «ОСТАВИТЬ». Эти рассказы и их двухцветные иллюстрации завораживали меня в детстве. «Арабские ночи», Льюис Кэрролл, «Крысолов», «Лохинвар» – все сжато так, чтобы вызвать интерес у ребенка. И несколько сказок Эндрю Лэнга. Одну отец рассказал мне даже без книги, так как знал эту историю наизусть, историю о королеве фей, которая жила в центре болота. Она была одновременно красивой и ужасной, то злой, то доброй к другим, и ее редко видели смертные. В основном королева принимала форму большой голубой цапли и присматривала за своим королевством и всеми его обитателями. Она презирала большинство людей, кроме тех, кому помогла пройти в мир иной. Но если живой человек приходил к ней с искренней просьбой и та шла от чистого сердца, фея восставала из болота в своем истинном облике – с волосами цвета испанского мха и глазами, подобными острейшим солнечным лучам, – и давала человеку почти невыполнимую задачу. Если тот справлялся, она исполняла его желание.

За окном начинает розоветь небо. Я уже могу сказать, что стопка «ОСТАВИТЬ» получится слишком большой. Мне нужно прогнать эмоции, чтобы вернуться домой, где мне и место, в мою уютную квартиру в Логан-Серкл, округ Колумбия, с мохеровым ирландским одеялом, брошенным на диван, и картиной алого ибиса, нарисованной моим другом Клайвом Байерсом, на стене. Я скучаю по водителю пятьдесят четвертого автобуса, который здоровается со мной каждый день, когда я сажусь на Четырнадцатой улице, и прощается, высаживая меня у работы, скучаю по своим коллегам из Смитсоновского института и их огромному вкладу в мир природы. По спонтанным свиданиям, на которые хожу после работы, пусть даже ничего из них не выходит. Но здесь, во Флориде, я одинокая сортировщица, связанная долгом дочь, сестра-соперница.

Чем быстрее я выполню эту задачу, тем быстрее смогу вернуться к себе.

Я открываю небольшое переиздание «Ботаники» Джерарда на странице, заложенной снимком, – на нем я, восьми или девяти лет от роду, с оцинкованной лейкой и широкой улыбкой на лице. Позади меня старый ручной насос в нашем дворе, куда шла вода из родника. В хороший жаркий день мама позволяла мне подставить рот под струю и сделать глоток.

Кладу фото обратно, и тут выпадает другое. Снова я, может, через год, после скачка в росте. Мне всего около десяти, но я выгляжу как истощенный четырнадцатилетний ребенок с молочными зубами. Уже не такая беззаботная. Засовываю его к первому и читаю страницу, на которой написано: «Календула (marigold). Лекарство от детских болезней».

Календула. Разве про нее не было в маминой тетради? Пытаюсь не задумываться, но вдруг есть связь между этой копией «Ботаники», с которой мама явно сверялась, и ее собственными рукописными заметками? Так я лучше ухвачу ее суть. В конце концов, исписанные поля в книгах дедушки Тэда рассказывают мне о его взаимодействии с окружающей средой. Возможно, тогда и книжка Рут – артефакт естественной истории. Достаю тетрадь.

Ноготки (календула) – трава солнца.

Не многолетнее. Абрикосовый цвет – как у космеи, но та длинная и вытянутая, сорняк. Календула – более компактная. Цветок Лони – Бойд принес его в красивом горшке в мою больничную палату после рождения дочери.

Я каждый год сохраняю семена и сажаю их заново, хотя она и не замечает.

В «Ботанике» говорится, что лепестки съедобны. Так, может, испечь торт с календулой, чтобы теплее относилась к маме? Не знаю, чего дочка на меня дуется. Ладно, я рассердилась. Тот доктор и его невыносимое спокойствие, женщина в церкви, которая пихала мне своего живого ребенка, и отец Мэдден с его банальностями. «Еще один ангелочек на небесах, – сказал он, – у тебя будет другой». Я хотела крикнуть этому священнику: «Вы НИЧЕГО не понимаете! Я ХОЧУ ТОЛЬКО ЭТОГО! ТОЛЬКО ЕЕ!» А пока я кипела, Лони играла, не обращая ни на что внимания и не беспокоясь. Это было хуже всего.

Закрываю тетрадь. Знакомые тиски сжимают мою грудь. Я снова смотрю на те две свои фотографии. Номер один: помощница в саду. Номер два: пустая надоеда. С определенного момента, что бы ни делала, я не могла угодить матери. Кто-нибудь хоть удосужился сказать мне, что она потеряла ребенка? Я ходила недовольная, неуклюжая и щербатая, в то время как мама оплакивала совершенную, потерянную девочку.

Книги разбросаны по полу квартиры, а я так ничего и не добилась. Поднимаю томик работ Джона Балдессари, что раньше лежал на журнальном столике у бабушки Лорны, и пролистываю его, останавливаясь на черно-белой фотографии, на которую раньше часто смотрела. Молодой парень стоит перед пальмой в пригородном районе. Под фото печатными буквами написано: «НЕПРАВИЛЬНО». Теперь я вижу, что это визуальная шутка – пародия на старые советы «Кодака», как делать хорошие снимки. Кажется, будто дерево растет у парня из головы. Однако Балдессари заходит глубже. Должно быть, поэтому изображение так очаровало меня. Я знала то, что знал этот парень. Он ничего такого не делал и все же был НЕПРАВИЛЬНЫМ. Спасибо, мама. Ты помогла мне понять искусство.

Я встаю с пола, стаскиваю пижаму и натягиваю одежду. Где-то люди делают важные вещи. Еще слишком рано, но мне нужна эта маленькая студия в задней части Музея науки Таллахасси. Эстель была права. Хорошо, когда есть куда пойти.

Я паркуюсь на краю Салливан-роуд. Даже в этот утренний час душно и жарко, но я здесь не одна. Далеко впереди меня целеустремленно шагает женщина в платье в горошек и кроссовках. Она невысокая, но коренастая, точно картошка на двух зубочистках, прямо как Джолин Рабидо.

Я приглядываюсь. Может, это и есть Джолин? Бегу за ней. Судя по походке и голубым венам на икрах, возраст подходит. Шанс невелик, но, если это Джолин, я могла бы попросить ее рассказать мне о Генриетте и помочь расшифровать записку. Я могла бы также выяснить, почему Рабидо уехали посреди ночи. Догоняю ее, и она оглядывается, но я все еще слишком далеко, чтобы сказать наверняка. Женщина сворачивает на тропинку из ракушечника между деревьями. Дохожу до того же места, но незнакомки уже нет. Она исчезла.

От кондиционера в музее у меня мурашки по коже. Беру шкуру пятой птицы Эстель, пятнистого веретенника, перелетного гостя Флориды, как я сама. Рисую клюв в два раза длиннее головы, сужающийся до толщины спицы, затем заполняю спину и крылья коричневыми и черно-белыми крапинками. У него длинные ноги и изящная шея. Я надеюсь, что эта птица займет достойное место на выставке.

На моем втором листе молодая женщина стоит на коленях на черноземе, спиной к зрителю, темные волосы забраны в шиньон. Она рвет сорняки, забившие ее драгоценную монарду, буковицу, щавель и руту. Женщина вытирает щеку тыльной стороной запястья, чтобы не запачкаться грязью с перчатки.

Мне сегодня надо к маме, но, честно говоря, не хочется. Да, она пожилой человек, изгнанный из собственного дома, и рассчитывает на то, что кто-то придет и развеет ее одиночество. Но эта запись в дневнике… «Пока я кипела, Лони играла…» Моя пожизненная настороженность выходит на новый уровень.

Веретенник. Я рисую птицу, что летит на север, демонстрируя свои великолепные крылья цвета корицы.

Если пойду в больницу, то возьму свой альбом. Постараюсь ухватить мякотку моей сложной матери. Ведь как иначе, если она будет сидеть прямо передо мной? И как мать сможет причинить мне боль, пока я рисую?