Хозяйка болот

56

5 мая

Утром я просыпаюсь первой. Тени листьев играют на простыне и танцуют на гладкой груди и лице Адлая. Его губы нежно надуваются. Я встаю, одеваюсь и молча выскальзываю наружу.

Дуб, отбрасывающий тени на его окна, качается на ветру. Я стою у основания и слушаю звук. Дерево окружено барвинками, я наклоняюсь сорвать цветок и замечаю разлом на клумбе, который ведет к стволу. Узлы и низкие ветки так манят, что я не могу устоять. Подтягиваюсь и использую каждую точку опоры, чтобы подняться повыше. Добираюсь до толстой горизонтальной ветки и сижу, разминая лепестки барвинка под носом.

Звук шагов заставляет меня вздрогнуть. Я смотрю вниз и вижу Адлая.

Он натянул джинсы, но оставил грудь обнаженной. Мой испуг превращается в трепет.

– Привет! – окликаю я.

Он запрокидывает голову назад.

– Я думал, ты меня бросила.

Я качаю головой.

– Подвинешься? – Адлай делает шаг вперед и тянется так, что мне кажется, он уже забирался на это дерево раньше.

Мы сидим рядом, не касаясь друг друга, но воздух между нами искрит. Адлай опирается на вертикальную ветку.

– Итак, Лони. Пора все рассказать.

Я начинаю говорить. История начинается, как ручеек, но превращается в поток – все, что я скрывала, и все, чего до сих пор не знала. Мона Уотсон и Генриетта, Фрэнк Шаппель и мой отец. Я рассказываю Адлаю о дневнике, о мамином саде, о потерянном ребенке. Я тяжело сглатываю. Меняю положение на широкой ветке.

Я наклоняюсь к нему и прислоняюсь к его груди, стараясь не столкнуть нас обоих. Он обнимает меня, и я говорю, пока не выкладываю все. Минуту он молчит. Вот сейчас скажет: ну ты и чокнутая. Но вместо этого Адлай говорит:

– Видишь, как приятна правда?

Я приглаживаю волоски на его руке.

– Я думала, ты у нас всегда был самым правдивым человеком в комнате.

– Не совсем.

Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть вверх.

– Не волнуйся. Прошло много лет, – успокаивает он.

Я сажусь прямо.

– Хм. Ты чего-то не сказал. Валяй, Бринкерт. Покончим с этим.

Он смотрит в сторону, возможно решая, может ли мне доверять.

– Кажется, я упомянул свою бурную юность.

Я киваю.

– Садись поудобнее. Это довольно длинная история. Ее мало кто знает.

Я прислоняюсь к нему. Он водит ладонью вверх и вниз по моей руке.

– И она некрасивая.

Я ничего не говорю.

– Знаешь, в старшей школе я начал курить травку, тусовался с наркоманами, врал родителям. Сейчас травка разрешена в большинстве мест, но тогда было иначе, – начинает Адлай.

Я молчу.

– Чтобы обеспечить себе… источник, я сам начал приторговывать. Сначала понемногу, потом помногу. Мой дилер обратил на меня внимание. Сказал, что купит мне катер на водных лыжах – «Стингрей», если я совершу несколько перегонов из Лодердейла в Бимини и обратно. Настоящая сделка, как я по глупости подумал. – Он долго молчит, качая головой из стороны в сторону. – Я не знал, что урод уже делал так раньше, привлекал подростков, ведь несовершеннолетние вызывают меньше подозрений, мало ли, решили покататься на отцовской лодке, вот и все. «Стингрей» был красивым. Я с первого взгляда влюбился в эту лодку. Мне не терпелось покатать друзей на катере. Но для этого требовалось стать контрабандистом, хотя мой источник никогда так не говорил. «Всего пара рейсов», – сказал он. Показал мне, как лодку оборудуют фальшивыми панелями. Я совершил первый рейс чуть больше чем за три часа и нашел нужных людей на пристани в Бимини. Они заправили лодку и загрузили меня десятью большими тюками и парой килограммов кокаина – чего я не ожидал, – и все это спрятали в хитрых отсеках.

Я пытаюсь представить Адлая наивным подростком-наркоторговцем.

– Все шло хорошо, пока я не вернулся в воды США и меня не остановила береговая охрана. Они подошли к лодке и сели на нее. До этих долгих двадцати минут я и не подозревал, как сильно дорожу свободой. Они ушли, ничего не найдя, просто сказали: «Доброго дня, молодой человек». Я медленно плыл дальше, пока они не скрылись из виду, а затем быстро вернулся за пределы вод США. Открыл панели и вывалил все наркотики за борт, а после опять пересек рубеж и затопил прекрасный катер на рифе у острова Юпитер.

– Ого. Серьезная неприятность, – замечаю я.

– Я взял шлюпку и поплыл к берегу. Вернулся в Форт-Лодердейл автостопом и стал ждать, пока меня арестует полиция.

– И как, дождался?

– Нет. Но если бы они пришли, я бы сказал правду и принял последствия.

– Но ты был несовершеннолетним.

– Ага.

– Вряд ли они придут и заберут тебя сейчас. А как насчет парня, который купил тебе лодку?

– Он был учителем в моей школе. Мистер Хоули. Отвечал за наказания. Он мало что мог сделать, за исключением одного случая, когда поймал меня в пустом коридоре, толкнул к стене и сказал: «Ах ты, мелкий придурок». Но тут из-за угла вышел другой учитель, и мистер Хоули притворился, что отчитывает меня за какое-то нарушение. «И не смей больше мне попадаться», – пригрозил он. Уж поверь, я примерно учился до самого конца школы. Слава богу, никто из вышестоящих в цепочке торговцев за мной так и не пришел. Мистер Хоули, вероятно, заложил свой дом, чтобы ему не пришлось отвечать перед собственным поставщиком.

– И больше ничего не было?

Он качает головой.

– Ты такой везучий.

Никто из нас ничего не говорит в течение нескольких минут.

– И ты раз и навсегда отказался от лжи? – спрашиваю я.

– Не сразу. На самом деле я потом еще врал родителям, чтобы неделю не выходить из дома. Сказал им, что у меня грипп. А сам сидел в комнате с выключенным кондиционером и потел. Представлял, что могло произойти и что еще может. Однажды зашел мой сосед Прескотт, потому что потерял меня в школе. Мы дружили еще в начальных классах, но с тех пор я стал тусоваться в другой компании. Не вдаваясь в подробности, я сказал ему, что переоцениваю свою жизнь. Он сказал: «Я делаю так каждое воскресенье, чувак». Оказывается, Прескотт был квакером. Он пригласил меня на воскресное собрание. В основном люди просто сидели. Время от времени кто-нибудь вставал и что-то говорил, но встреча была в основном посвящена тишине. Я продолжал ходить туда с Прескоттом и его семьей. У квакеров есть постулат, что вы просто всегда говорите правду, вот так просто. В то время мне это казалось довольно радикальным изменением, и я хотел увидеть, что из себя представляет такая честность.

Я киваю.

– Для остальных моих приятелей это было совершенно не круто. Через какое-то время никто из наркоманов со мной больше не разговаривал, и это было больно. «Ну так на чем основана наша дружба?» – спросил их я. Они повернули головы ко мне и моргнули. Поэтому я общался с Прескоттом и несколькими его друзьями. Моя семья не понимала воскресных посиделок, но наши отношения улучшились, поэтому родные не возражали.

Я прижимаюсь к его груди.

– Приятно знать, что это возможно… улучшение семейных отношений.

– Я хотел бы познакомиться с твоей семьей, – говорит он, кладя подбородок мне на голову.

И моему затуманенному похотью мозгу это действительно кажется хорошей идеей.

Листья шелестят и трепещут. Мы сидим на дереве еще немного, наслаждаясь ветром. Потом спускаемся вниз. Адлай, все еще босиком, ведет меня к той части озера, которая питается от родника и защищена тростником. Мы оставляем нашу одежду на ветке дерева. Этот природный бассейн чист, и мы погружаемся в него, открываем рот и пробуем сладкую воду.

На обратном пути домой, еще мокрые, мы проходим мимо моей машины. Там, на пассажирском сиденье, лежит то, что я нарисовала, прочитав дневник матери.

– Могу я тебе кое-что показать? – спрашиваю я.

Он слегка кивает.

Я отпираю машину и чувствую жар, тянусь через свой набор для творчества за самодельной книгой и заношу ее в дом. Объясняю Адлаю смысл каждой страницы, а когда заканчиваю, он поворачивается лицом ко мне.

– Что?

Он касается моих волос.

– Я думаю, ты показываешь это не тому человеку.