Хозяйка болот

23

7 апреля

Они называют это капельницами, жидкостями, гидратацией. Утреннее солнце освещает мешок с прозрачной жидкостью, висящий рядом с кроватью капитана Шаппеля и соединенный пластиковой трубкой с иглой в его руке. По-видимому, бедняга сильно обезвожен, что и могло привести к потере сознания. Но я все еще помню подозрительный взгляд молодого доктора. Из-за него я не вернулась вчера, но сегодня утром пришла, пусть и через силу.

Глаза Фрэнка закрыты, один – опухший, фиолетовый, где бровь ударилась то ли о дверной косяк, то ли о стойку. Повязка-бабочка на губе делает его похожим на боксера, проигравшего бой. Пищащие мониторы измеряют жизненные показатели.

И что я тут делаю? До недавнего времени я была занятым художником-естествоиспытателем с завидной работой в быстро развивающемся городе. Сейчас же нахожусь в сонном городке, навещаю немощных пожилых людей: одну – в доме престарелых, другого – в больнице.

Медсестра сказала, что я единственный посетитель. Беднягу некому даже поднять дома с пола. Мне совсем некомфортно в этой роли и страшно видеть, как капитан Шаппель привязан ко всем этим трубкам и проводам. Но я рада, что мониторы подают признаки жизни.

Наконец он открывает глаза и поначалу пугается, увидев меня. Затем взгляд проясняется. Капитан хрипит:

– Лони Мэй.

– Капитан Шаппель.

Он протягивает руку, и я ее сжимаю. Хватка у него по-прежнему сильная.

– Ну, девочка, – говорит Шаппель и прерывается набрать воздуха, – не знаю, что без тебя и делал бы.

– Вообще-то, я пришла к вам домой спросить…

– Ты мой ангел-хранитель, – хрипит он.

– Ну, после того как мой отец умер, вы были нашим ангелом-хранителем, – вздыхаю я.

Повисает долгое молчание.

– То, что случилось с твоим папой, Лони… мне очень жаль.

– Это была не ваша вина.

– Нет, – отвечает он. – Моя. Я видел его, каким он был, там… – Шаппель закрывает глаза и, кажется, погружается в состояние более глубокое, чем сон.

– Капитан Шаппель, – зову я. Потом громче: – Капитан Шаппель! – Я касаюсь его плеча. – Фрэнк? – Я хочу, чтобы он договорил мысль.

Мониторы ритмично пищат. Я снова произношу его имя, но он спит мертвым сном. Нет, не мертвым. Так что у меня, может, еще есть шанс узнать, что он собирался сказать. Сижу с ним до тех пор, пока не заканчиваются приемные часы и медсестра не прогоняет меня.

Я возвращаюсь в маленькую студию в Музее науки Таллахасси. В выходные тихо, и дежурный охранник меня уже знает. Он отдает мне честь.

Я поднимаю римскую штору. Сажусь за чертежный стол, но не спешу рисовать. Слова Шаппеля будто проплывают мимо меня. «Я видел его, каким он был…»

Почему он не закончил эту фразу? Капитан мог бы наконец дать мне ответ, почему мой добрый, веселый отец бросил нас на произвол судьбы.

Соберись. Птица. Я устанавливаю крошечное чучело саванной овсянки и сверяюсь с полевым журналом моего деда. «Саванная овсянка. Способный бегун. Если спугнуть, упадет в траву и убежит». На полях дедушка Тэд написал своим аккуратным почерком: «10/2/72, полмили к северу от Вакулла-Спрингс».

Список Эстель включает наиболее ярких птиц Флориды, но эта совсем простенькая на вид. Тем не менее я стараюсь почтить достоинство малышки, вычерчивая желтые тени на веках и коричневые полосы на белой груди. Рисую травинку вместо насеста, пытаясь передать ощущение движения, когда бриз заставляет длинный стебель склоняться и изгибаться.

Шум ветра наполняет рисунок, а вместе с ним прилетает и голос отца.

– Только посмотри, Лони Мэй.

Я перевела взгляд с маленькой птички, покачивающейся на тростнике, на мокрую рыбу на конце папиной лески. Наша добыча боролась и скручивала хвост к крючковатой пасти то с одной стороны, то с другой.

– На килограмм потянет, – ухмыльнулся папа.

Пятнистое тело рыбы переливалось в солнечном свете серебристо-сине-зеленым и золотым. Папа вынул крючок из ее рта и взял за хвост, чтобы стукнуть головой о борт лодки.

– Нет! – воскликнула я, и рыба выпрыгнула из его рук на дно каноэ, где и продолжила биться.

Папа наживил еще один крючок, а сам смотрел, как я наблюдаю за рыбой.

Ее жабры раздувались, но через несколько минут она стала двигаться куда слабее. Цвета поблекли, еще пара рывков, и наконец глаза потускнели.

– Для рыбы лучше первый вариант, – сказал папа.

Позже на рыбацкой стоянке он взял филе, обвалял его в муке и положил в раскаленную сковороду. До того как начать ходить с ним, я никогда не видела, чтобы он готовил, никогда не интересовалась, что отец ел в этом сыром деревянном доме, где комары кусали нас, несмотря на сетки, а лягушки распевали ночь напролет.

Я откусила кусочек приготовленной им рыбы, проглотила ее и сказала:

– Вот бы мы могли жить здесь всегда.

Папа потянулся за кетчупом.

– Вряд ли твоя мама обойдется без своего сада.

Я так и замерла с вилкой.

– Да пусть остается. Со своим садом.

Папа повернулся в мою сторону. Он жевал и склонил голову набок.

Когда я легла в свою кроватку, отец сказал:

– Знаешь, Лони Мэй, иногда человек может быть резок с тобой, но это не значит, что ты ему безразличен. – Он накрыл меня одеялом. Его фланелевая рубашка пахла ужином, свежим воздухом и старыми листьями. – Спокойной ночи, дорогая.

И поцеловал меня в лоб.

Надо мной шаги. Посетители музея, наверное. Рядом с моей овсянкой на втором листе бумаги изображены сетка, мой отец в обрамлении ветвей рябин и пятно голубого неба над ним. Вот таким я его запомнила лучше всего. В кои-то веки свой второй лист я не рву, не комкаю и не выбрасываю. Вместо этого я собираю вещи и выключаю свет.