Хозяйка болот

49

1 мая

Как только я въезжаю на парковку больницы, мой телефон вибрирует. Сообщение от Тео: «Что нового?» А он не любит ходить вокруг да около.

«Продвигаюсь хорошо, – выстукиваю я. – Скоро вернусь».

Он печатает ответ, но приходится подождать, прежде чем приходит его сообщение: «Уже май».

«Скоро вернусь», – печатаю я снова.

Я очень хочу, чтобы мои последние несколько визитов к маме вышли позитивными, даже если она не сможет дать мне то тепло, на которое я надеюсь.

Сегодня я принесла ей старое стихотворение парня по имени Баргидт, который посетил Флориду в начале девятнадцатого века. Я засовываю том под локоть и вхожу внутрь.

– Привет, мама!

Она не отвечает.

– Мама. Привет!

Она сидит в виниловом кресле, одетая в свитер цвета морской волны, но с тем же успехом могла бы изображать манекен в витрине магазина одежды Велмы. Ее глаза сосредоточены на чем-то за моей спиной. Я пытаюсь пробить броню еще несколько раз.

– Мама. Мама?

Ничего.

Что ж, бог с ним, с позитивом. Даже в хороший день, а сегодня точно не он, я мало что могу сделать. Вероятно, зрелая реакция – оставить попытки.

Я бросаю старину Баргидта обратно в сумку и достаю альбом.

Просматриваю все незаконченные изображения моей матери – спиной к фортепиано, спиной в саду и несколько неточных версий юной Рут у бельевой веревки под дождем. Я до сих пор ее толком не знаю и, наверное, не узнаю уже никогда.

Я иду искать Мариаму, но она занята другим резидентом, поэтому достаю из автомата чашку кофе и заливаю сливками с сахаром. Насколько знаю, я могу вернуться в мамину комнату через десять минут, и она уже очнется. А что мне делать до тех пор? У меня в сумке ее дневник, который я никогда не должна была прочесть. Сажусь в мягкое кресло в вестибюле и достаю его.

Голос моей матери на этих страницах так же сложен, как и в реальной жизни. Но если она сидит безучастно и ничего мне не дает, может, дневник – это все, что у меня есть.

Моя круговая посадка растет, а квадратики тимьяна и мелиссы пока держат форму. Этот огород так сильно отличается от тех ровных рядов, которые я высадила сначала: морковь, лук и капусту. Лорна спустилась сюда в шелковом шарфе и нарочно сказала так, чтобы Бойд услышал: «В смысле он ждет, что ты будешь заниматься сельским хозяйством?»

Я шикнула на нее, но она продолжила в полный голос: «Рут, переезд в деревню не означает, что ты должна стать деревенщиной».

«Деревенщина». Худшее оскорбление в ее глазах.

А я гордилась своими аккуратными грядками. Паразиты пожрали морковь, но лук устоял, как и капуста, у которой обнаружилось ужасное свойство. Джолин сказала: «Засунь капустные листья прямо себе в лифчик. Высушивает молоко». Я последовала ее совету, отчаянно пытаясь избавиться от тяжести и боли, тело каждую секунду напоминало мне о ребенке, который должен быть у моей груди. После больницы мы с Бойдом не могли оставаться дома, поэтому отвезли Лони к маме. Эта десятилетняя плачущая девочка подняла такой шум. «Мама! Мама!» Пришлось закрыть уши.

Бойд отвез меня в рыбацкий лагерь, но к удочкам не притронулся. Мы катались на каноэ, и вокруг было тихо, молчало все, кроме этой ужасной птицы, ее крик походил на плач ребенка. Ночью, пока Бойд сдвигал койки, я полезла в бюстгальтер, чтобы заменить увядшие капустные листья свежими, которые принесла с собой. Я прижала их к своей ноющей груди, и мы попытались рассмеяться. Капустные листья! Но никакой смех не мог развеять тяжесть потери. Ночью опять крикнула эта ужасная птица – раз, два, три, четыре, пять, шесть. Детский плач, снова и снова.

В моем полубредовом сне это был ребенок. Она не погибла при падении, просто хотела, чтобы ее накормили. Почему я ее не кормила? А потом сон изменился, и уже Лони кричала с порога Лорны: «Мама! Мама! Я не виновата!»

Смотрю на строки, но ничего не вижу. Я не виновата? Погибла от падения?

Читаю кусок еще раз. И прямо тут, в вестибюле, то, что я, должно быть, знала всю свою жизнь и в то же время отказывалась знать, поглотило меня, как воронка. Я – Алиса, падаю и падаю в нору, вокруг меня в темноте появляются фрагментарные образы: пара плоских мокасин, спущенных сзади. Маленькие желтые резиновые сапоги, застрявшие в грязи. Ручей, дощечка шаткого моста. Десятилетняя девочка решила пройтись по болоту. Один шаг, другой, трава до самых глаз, режет кожу. Третья ступенька тонет. Я пытаюсь вытащить ее, но другая нога тоже проваливается. Грязь крепко держит меня. Комар поет мне в ухо, кусает меня за руку.

– Лони! Обедать!

Я оборачиваюсь, вижу ее у подножия дерева.

– Мама! Я здесь!

Она оглядывается.

– Здесь!

– Лорна Мэй Марроу! Что ты делаешь?

Она на другой стороне ручья, стоит, уперев руки в бока.

– Вытаскивай ноги и уходи оттуда.

– Я не могу.

– Потяни за верхнюю часть ботинка.

Я пытаюсь, но он тут же застревает.

Мама стоит и смотрит на меня целую секунду. Затем пробирается по доске, которую я перекинула через ручей. В последнее время мама такая толстая, что доски шатаются. Ее растоптанные мокасины хлопают по пяткам. Она словно идет по канату.

– Вытяни руки вверх, Лони, и откинься назад. – Ее руки сжимают мои и тянут. Мои ноги выскальзывают из ботинок, и мокрая земля пачкает шорты.

– А теперь вставай и иди за мной обратно через ручей.

Она снова ступает на доску, но та переворачивается, и мама медленно скользит вниз по илистому берегу, пока не натыкается на дно, и сидит на дне ручья в воде по пояс. Ручей неглубокий. Я скатываюсь вниз по берегу, чтобы помочь, спотыкаюсь и лечу лицом вниз. Мама пытается не рассмеяться. Мы сидим там, обе промокшие, и начинаем хихикать.

Но через несколько дней у нее начались сильные боли. Она позвонила Джолин, и та велела Марвину связаться с моим отцом. Папа с визгом шин влетел во двор, отнес маму в грузовик и велел мне идти к Рабидо. А сам помчался прочь.

Я провела два долгих дня у Джолин Рабидо, в спальне, пропахшей теплым пластиком и старыми радиодеталями, размышляя, почему мои родители бросили меня. И вдруг я оказалась у бабушки Лорны, у ее двери из кованого железа.

Папа сказал: «Мама плохо себя чувствует, Лони Мэй. Мы вернемся за тобой в понедельник». Мама не смотрела на меня.

– Не оставляй меня, – попросила я и повернулась к матери. – Мама.

Но кованая дверь-сетка ударилась о корпус, щелкнула и заперлась.

– Мама! – позвала я, схватив железо и тряхнув его.

«Мама!» Они уходили, а она не оборачивалась. Я знала, что уже слишком большая и не должна плакать, но мои рыдания были пронзительными и хлюпающими.

«Мама!»

Должно быть, я выбросила эти воспоминания в глубокий колодец, надеясь никогда больше их не увидеть. Но вот они вернулись благодаря паре строк из дневника. Как я могла не сложить два и два раньше? Здесь, в заметках, выведенных аккуратным почерком моей матери, вся наша беспокойная, запутанная история встает на свои места, как цифры кода от запертого сейфа. Вот почему я никогда не могла угодить своей матери. Ее маленький птенец выпал из гнезда. А дерево раскачала я.

Худощавый седовласый мужчина задевает ходунками пальцы моих ног, и я снова возвращаюсь в вестибюль дома престарелых. Встаю со своего места, но не иду назад в комнату матери. Вместо этого я, спотыкаясь, выхожу на раскаленный асфальт парковки и уезжаю. Миную пустующий дом Рабидо с седеющими ставнями и заруливаю на подъездную дорожку к моему старому дому, месту моего преступления.

Мистер Мелдрам появляется из-за особняка, стягивая садовые перчатки. В своей белой футболке он как яйцо в комбинезоне.

Я вылезаю, потирая потные ладони о джинсы.

– Здравствуйте. – Я изображаю вежливость. – Я просто проезжала мимо и…

– Фил был здесь вчера. Починил небольшую протечку наверху. Ручка горячей воды не желала слушать никакие уговоры… – Щеки у мистера Мелдрама розовые.

– Вы занимаетесь садоводством, – ровно замечаю я.

– Ага. Если вы не против, мне бы вернуться к работе. Еще много дел, пока солнце не сядет.

Иду за ним. Зачем я здесь? Может, увидеть ручей и грязь, подтвердить свою вину? Или может быть, я пришла за целебными травами?

– Вот тут мы помидоры посадили. – Мы заворачиваем за угол дома, и он указывает на ряд тощих кустов. – А здесь четыре грядки острого перца.

– Постойте, а где сад с травами? – На месте аккуратного маминого ковра лишь кучи грязи да пара уцелевших растений. Это не тот двор, который мы покинули всего несколько недель назад.

– А, ну, мы с Лоррейн травами не увлекаемся. В жизни не различим, где хорошая, а где сорняк.

– Ой. – Я отворачиваюсь. – О нет.

– Что такое? – спрашивает он. – Вам нехорошо?

– Мне нужно идти. – Я бреду к машине, бормоча. Смотрю на то, что когда-то было моим домом, и не глядя выруливаю на улицу. Все сокровища Рут вырваны с корнем. Что я ей скажу? Соболезную потере?

Нет, я ничего ей не скажу.