Хозяйка болот

41

25 апреля

Три дня подряд я разбираю вещи благодаря комбинации стимуляторов: колумбийского кофе, обезболивающего и взятого напрокат телевизора.

В квартире был подключен кабель, но до сих пор я не хотела отвлекаться. Единственный способ не зависнуть перед экраном – смотреть то, что я видела раньше. Тогда я могу слушать одним ухом, время от времени поглядывать на происходящее и заниматься своими делами.

В основном я смотрю канал «Ностальгия», оставляя его включенным до рассвета, пока сама решаю: мусор, сокровища или секонд-хенд. Я беспощадно разгребала хлам, и мне просто нужно убрать его отсюда, пока не передумала. После пяти с половиной недель во Флориде и до того, как у меня закончатся деньги и здравый смысл, мне надо вернуться к своей настоящей жизни.

Конечно, будет жаль оставлять некоторые вещи позади. Тот поцелуй от Адлая, например. С тех пор мне пришлось проигнорировать несколько его телефонных сообщений. Но ничего не поделаешь. Я здесь не живу, и мне сейчас не нужны такие сложности. А так из-за того пикника я забыла попросить Тео подождать еще. В понедельник мне пришло сообщение: «Как дела?»

Я перезвонила покаяться, и шеф сказал:

– Послушай, Лони. Каждый раз, когда ты говоришь, что остаешься подольше, наш Хью едва от радости не скачет. Могу лишь сказать: тебе лучше вернуть свою задницу сюда к десятому мая.

Я открываю коробку, которую мы достали с полки шкафа в моей старой комнате.

Трубочки с цветными бусинами, катушечное вязание, десять игрушек с иссохшим резиновым шариком и маленький серебряный ключ. На дне лежит старый смитсоновский журнал. Я открываю его и читаю колонку секретаря Рипли. Как же я отличаюсь от той девушки, которая впервые взяла в руки это издание. Кто тогда знал, что я на самом деле встречусь с самим журналистом?

Он вышел на пенсию за много лет до того, как я начала работать в Смитсоновском институте, но по-прежнему имел кабинет в здании и трудился над специальными проектами по своему выбору. Тео был одним из его протеже и знал, что я боготворила этого человека. В начале своей карьеры я рисовала малую желтохвостку (Picus chlorolophus), сложную зеленую птицу с изысканным желтым воротником на затылке и шее. Я сосредоточилась на том, чтобы изобразить красную черточку на макушке точно так же, как она выглядела на птичьей шкуре, а когда подняла глаза, увидела, что вместе с Тео в моем дверном проеме стоит высокий, приветливый мужчина, которого я никогда не спутала бы ни с кем другим. Он был орнитолог, авантюрист, искусствовед и политический деятель, который произвел революцию в учреждении. Если бы меня заранее предупредили, я могла бы сказать ему что-то умное. Но, похоже, судьба случайно свела меня с Брюсом Спрингстином. Что тут скажешь? Эй, чувак, мне нравится твоя работа?

Тео представил нас, я отложила кисть и сказала:

– Очень приятно познакомиться с вами, сэр.

– Взаимно, – ответил он и посмотрел на мою полуготовую версию желтохвостки, а затем двумя пальцами приподнял бирку на экземпляре. – Отличная работа.

Тео, благослови его Бог, сказал:

– Марроу – один из лучших молодых художников-орнитологов в этой области, господин секретарь.

Рипли посмотрел на меня с большим вниманием и заметил:

– Всегда приятно найти родственную душу.

Родственная душа! Внутри я прыгала от счастья. Внешне же спокойно улыбнулась и сказала:

– Спасибо, сэр.

После того как они ушли, стены комнаты вибрировали еще четверть часа.

Позже в тот же день мне пришлось пойти в Замок, чтобы поговорить с одним из архивариусов, и мой маршрут пролегал мимо офиса Рипли. Его дверь была открыта, и он позвал меня: «Марроу, не так ли»

Я вернулась, и он поманил меня рукой.

На его столе были разбросаны книги и бумаги.

– Я собираю историю учреждения. – Комната была обшита панелями из темного дерева, но луч солнца из окна в потолке освещал старую карту на его столе. – Знаете ли вы, что во время Гражданской войны, когда нападение на Вашингтон казалось неизбежным, нашим ученым было приказано эвакуироваться, и они забрали с собой семейные реликвии Смитсоновского института? – Лицо его сияло одновременно воодушевлением и чисто детской радостью.

Я подняла брови.

– Птичьи шкуры и драгоценные яйца! – Он постучал ручкой по середине стола. – Представьте, как вы сбегаете отсюда с тем, что считаете самым дорогим артефактом в коллекции. Что бы вы взяли?

– Ух. И думать не могу, чтобы музей когда-либо оказался под угрозой, – призналась я.

– Но если бы вы могли сохранить только один предмет.

Я отвела взгляд, мысленно прокручивая музейный инвентарь.

– Ну задал я вам задачку. Нет необходимости отвечать сейчас, но обдумаете это, когда будете сидеть здесь поздно ночью и рисовать под этой лампой на гусиной шее, – попросил он. – Тео сказал мне, что вы очень ответственная.

Я не знала, что на это сказать, но секретарь сам заполнил тишину.

– В прежние времена старшие научные сотрудники тоже оставались на ночь, но лишь потому, что фактически жили на верхних этажах музея. Когда я пришел сюда, некоторые из них все еще бродили по коридорам в пижамах.

– Picus chlorolophus, – сказала я.

– Извините?

– То, что я бы взяла с собой. Малую желтохвостку. Если только вы не успели бы прихватить ее первым, сэр. Тео сказал мне, что вы сами нашли эту птицу.

Улыбка скользнула по его лицу.

– Приятно знать, что он будет под твоей защитой.

После этого госсекретарь уехал из Вашингтона, и некоторое время спустя я присутствовала на его поминках. Но мои встречи с ним сияют в памяти, как идеально освещенный драгоценный камень. Я слышала, что семьи держатся вместе, пересказывая старые истории. В соответствии с давней традицией – от тех, кто хватал с собой яйца, до бродяг в спальных халатах, от Рипли до Тео и Делорес Константин, моей мудрой женщины из Ботанической библиотеки, – семья Смитсоновского института обняла меня и до сих пор крепко держит.

Я кладу старый журнал в стопку «сокровищ», встаю, чтобы сварить еще одну чашку кофе, и вижу, что он у меня на исходе. Примерно в полумиле отсюда есть рынок, и мне не мешало бы размять ноги. Я беру сумку и ключи, открываю дверь квартиры и застаю странное зрелище: Эстель готовится постучать.

– Привет. – Я делаю полшага назад. – Разве в подъезде нет двери? Как ты сюда попала?

– О, кто-то подпер ее и оставил открытой. Я только что вошла. – Она пробирается мимо меня в пустую квартиру, одетая в шорты персикового цвета и белую футболку с вышитыми цветами. Подруга осматривает комнату. – Мне нравится твой стиль декора. Раннеамериканский картон.

– Ха-ха. – Я не приглашала ее к себе именно по этой причине. В моем доме никаких мягких ковриков, никаких землистых тонов, никаких декоративных подушек. Только коробки.

Эстель вытягивается на двухместном диванчике, единственном предмете мебели в комнате. Она, должно быть, поняла, что я избегаю ее, потому что я прямо сказала ей, что не буду участвовать в ее проекте учебника. Но подруга ухитрилась добиться того, чтобы в книге появились иллюстрации, на которые я уже согласилась. А потом из-за нехватки страниц она решила, что я должна нарисовать последних четырех несовместимых птиц на одном дереве, от чего я отказываюсь. Но Эстель все равно здесь, чувствует себя как дома и ждет, что я поведу себя как хозяйка.

– Могу предложить тебе воду, обезжиренное молоко или кофе.

– С каких пор ты пьешь кофе? – Она встает и идет в спальню, заглядывает внутрь, шарит по крохотной кухне, нажимает кнопку на старом автоответчике и заставляет его подавать звуковой сигнал, затем замечает птичью шкуру, которую я положила на шаткий стол из пластмассы, вместе с предварительным эскизом. – Ха. Ты предпочитаешь рисовать здесь?

Я не отвечаю.

– Знаешь, – говорит Эстель, – ты зря препираешься насчет последних четырех.

– Дорогая, – отвечаю я, чувствуя, как разгорается раздражение, – ошибка есть ошибка. И хохлатая желна, белоголовый орлан, голубая цапля и канадский журавль никогда не поселятся на одном дереве.

– Так вот почему ты рисуешь на своем дрянном кухонном столе, а не в хорошей студии, которую я тебе предоставила?

Мой кофеиновый кайф делает меня слишком готовой к бою.

– Не придирайся. Тут я права, Эстель.

Она поворачивается.

– Они пятиклассники. Ну увидят выдуманный рисунок, зато мы ничего не упустим. Какая разница?

– Когда ты стала такой неряшливой?

Она смотрит на свой наряд.

– Я не про одежду. Где твоя точность. Внимание к деталям. Твоя… Эстельность!

Подруга подходит к окну, выглядывает, потом снова плюхается на диванчик. Ее лицо сморщивается.

– Что такое? – ахаю я.

– Роджер не хочет иметь детей.

Я сажусь рядом с ней.

– Вы говорили о свадьбе?

– Нет, мы говорили о детях. Во всяком случае, я не знаю, как бы они у нас появились. Роджер все время путешествует. Последние пять лет я только и спрашивала его, куда он теперь делся.

Я киваю.

– Вы раньше никогда не обсуждали вопрос детей?

– Я думала, все очевидно. Но сегодня он сделал это… заявление. – Она внезапно поворачивается ко мне. – Скажи честно. Что ты думаешь о Роджере?

– Я не знаю. Кажется, он ничего, в смысле…

– Он бывает язвительным.

Я снова киваю.

– Это может быстро надоесть. А что, если он станет язвить с нашими детьми? – Она смотрит прочь.

– Но он не хочет…

– Это может сильно ударить по детской самооценке. – Эстель встает и шагает по комнате. – Думаешь, мне стоит выгнать его из дома?

– Эстель, это не тот вопрос, который я могу…

– Разве мы не мечтали, что у нас обеих будут девочки и что они станут лучшими друзьями?

– Да, но еще мы собирались выйти замуж за всех троих братьев Хэнсон. – Я начинаю петь один из хитов их блестящей карьеры.

– Верно. – Эстель смотрит на меня, толком не видя, и кладет руку на дверную ручку. – Так, мне нужны последние четыре птицы, чтобы показать их издателю. Так что приступай к работе над этим волшебным деревом.

Ого, а она умеет быстро переключаться. Вот вам и наше соглашение не смешивать личное и профессиональное. Когда подруга хлопает дверью, дует ветерок.

Я отказываюсь от поездки на рынок. Вместо этого решаю извлечь выгоду из своей досады и оставшегося кофеина и покончить с чертовыми птицами.

Я выключаю телевизор и комкаю бумагу, чтобы засунуть ее под самую шаткую ножку стола. Пытаюсь игнорировать голос в своей голове, кричащий: «Так неправильно!» Я хочу, чтобы дятел летел. Но Эстель хочет, чтобы он сидел на дереве, так что я обрисовываю высокую красную кокарду и представляю, какой пир он устроит на выбранном им источнике пищи.

До подземных вод и пещер может вовсе не дойти черед. Даже четыре разные птицы на одном дереве легче, чем неодушевленная вода и камни. Пока работаю над дятлом, я также рисую на своем черновике: растение, рыбка, каноэ в воде. Цветы понтедерии. Спина матери. Это не воспоминание. Я никогда не видела свою мать в каноэ.

Это просто предположение, способ задаться вопросом, что вызвало редчайшее явление Рут Марроу – слезы.

У меня звонит телефон, и я отвечаю, не отрываясь от рисунка.