Хозяйка болот

2

Тело весом примерно шестьдесят восемь килограмм, упавшее в воду с высоты примерно полуметра, если его утяжелить семью-девятью килограммами дополнительного груза, скажем свинцовыми гирями, будет тонуть со скоростью примерно тридцать сантиметров в секунду. Человек может биться и сопротивляться, а может отдаться на волю судьбы, пока темнота и холод не возьмут над ним верх, пока не перестанет хватать воздуха, до запоздалого сожаления, когда давление, темнота и расстояние до поверхности уже не позволят передумать. В этот момент скорость погружения становится неважной, а мелкая рыбешка приближается и начинает клевать плоть.

В стеклянном резервуаре передо мной маячит крошечная фигурка водолаза; вверх от нее поднимаются пузырьки воздуха, а рядом крутятся рыбки. Нет уж. Никогда больше не пойду в Национальный аквариум, как бы близко он ни находился к моей работе. Взгляд переходит с ныряльщика на кого-то позади меня – темноволосую молодую женщину, что будто парит в пространстве. Я оборачиваюсь, но там никого нет. Это мое собственное отражение, выросшая я, и ее на секунду не узнала та маленькая девочка, чьи страхи имеют привычку пробираться в сознание взрослого человека, которого я из себя со временем слепила.

Кто бы мог подумать, что эти встроенные на уровне глаз в стену вестибюля офисного здания семь или восемь резервуаров невольно поставят под удар тот хрупкий безопасный мир, который я выстроила здесь, в Вашингтоне? Как бы меня ни умоляли, ихтиологам придется найти другого художника. Отныне и впредь буду рисовать только птиц.

Быстрым шагом возвращаюсь на два зала назад, в отдел естествознания, не обращая внимания на одетого в темный костюм мускулистого парня, который пытается встать у меня на пути и пыхтит: «Эй, дорогуша. Куда торопишься?» Наконец вхожу в сияющее фойе своего святилища. Не особо люблю гулять по музею, в нем вечно шумно и множество туристов, школьных экскурсий и голодных до зрелищ зевак. Их любопытство даже умиляет – они лишь песчинки в мире природы. Их ослепляет блеск мрамора, ошеломляют детали архитектуры и драгоценные артефакты.

Однако в моем нынешнем мрачном настроении сам вход в здание уже обрушивает на меня тяжесть смерти: вокруг множество экспонатов, тысячи всевозможных туш, чучел или костей, всех их извлекли из небытия, чтобы изучить, но все они мертвые.

Такие же мертвые, как птицы, которых я рисую. В эти дни мое единственное утешение – представлять, как каждая пришпиленная бабочка вдруг взлетает, каждое чучело сумчатого просыпается, каждый сохранившийся образец растения расцветает и ковром расползается по мраморному полу, словно лес, снятый в режиме замедленной съемки, и каждая птица оживает, взлетая под купол и упархивая прочь. В те дни, когда туман приходит и вгрызается в мой живот, точно острозубый паразит, лишь эти видения могут меня спасти.

Конечно, есть и более продолжительное, более материальное спасение – работа. Я могу часами рисовать, например, обыкновенную гагару с ее чернильно-черной головой, белой полосой на шее и замысловатыми точками и ломаными прямоугольниками, каскадом спускающимися поперек крыльев. При должном старании я могу превратить мертвенную неподвижность птичьего оперения в поразительное подобие жизни.

Из фойе музея я попадаю в коридор и поднимаюсь в свою студию – хорошо освещенный офис со старым металлическим столом, оттесненным в угол моим кульманом[1]. Вертикальные полки забиты листами чертежной бумаги и мягкими карандашами, разложенными по номерам и мягкости графита. Темные бутылки чернил соседствуют с безумным количеством перьев, рядом с ними лежат по цветам радуги тюбики краски – красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый и все промежуточные оттенки.

Сажусь за кульман и смотрю на Молл, огромный зеленый газон с протянувшейся по нему белой цепочкой музеев и памятников. Потребовалось девять лет, чтобы заполучить офис с видом на американские вязы, которые вот-вот выпустят хрупкие мартовские почки, и здание Смитсоновского института. Я проработала здесь всего день и поняла, что обрела дом. Вчера мне исполнилось тридцать шесть, коллеги с песнями пришли сюда и настояли, чтобы я задула свечи на маленьком торте. Они не знают, что вода поднимается. Скоро я достигну тридцати семи, любимого числа моего отца, финальной точки, которую он так и не перешагнул.

Беру кисточку. На столе – наполовину готовый рисунок кайеннской пигалицы (Vanellus chilensis). Головка украшена изящным черным хохолком. Делаю поярче бронзовые пятна в верхней части крыльев, затем дорисовываю серые, черные и белые участки. Для клюва потребуется кисть номер ноль. Отворачиваюсь от окна к стеллажам и перебираю чистые, аккуратно разложенные принадлежности.

Уже тружусь над самым кончиком клюва, как вдруг звонит телефон. Приходится отвлечься.

– Лони, это Фил.

На крошечную долю секунды думаю, что брат вспомнил о моем дне рождения. Но быстро возвращаюсь в реальность.

– Что-то случилось?

– Мама упала. Тебе лучше приехать. – Брат запинается. – И… рассчитывай, что задержишься надолго.

Она сломала запястье, продолжает Фил, но главная беда не в этом.

– Лони, она как-то странно себя ведет. У нее что-то с памятью…

– Да брось, с возрастом у всех память не очень, – перебиваю я. Да, в прошлом году мама часто на меня раздражалась, но она всегда так ко мне относилась.

– Тэмми думает, это первые звоночки деменции.

Матери всего шестьдесят два, а Тэмми, жена Фила, вовсе не специалист в области медицины или психологии. Не желаю, чтобы невестка так легко разбрасывалась диагнозами.

– Ладно, может, сумею выкроить пару дней.

– Нет, Лони, послушай. Возьми отпуск подлиннее. Все серьезно. И ты нам нужна.

Он так редко о чем-то просит. И все же сейчас не самое лучшее время уходить в отпуск. Администрация, решив оценить эффективность сотрудников, поставила над ними кучку не ученых, а в основном менеджеров в возрасте двадцати пяти лет. Я бы сказала, что к нам пришла молодая кровь, не веди они себя так сухо и заносчиво. Полное отсутствие опыта маскируется подчеркнутой строгостью, ведь наше начальство наделило этих ребят властью. Я бы даже с пониманием отнеслась к их молодости, не задайся они целью выжить хороших специалистов.

Отвечающего за орнитологию юного мясника зовут Хью Адамсон. В прошлый понедельник он собрал персонал и разразился корпоративным напутствием, сводящимся к двум словам – «сокращение» и «уплотнение».

– Мы будем поощрять ранний выход на пенсию. Замену ушедшим искать не стоит. Любой, кто хоть как-то попытается увильнуть от работы, столкнется с последствиями.

У нас довольно свободный дресс-код, но Хью каждый день ходит в костюме. Похоже, сам еще к нему не привык – брюки натягиваются на бедрах, идеально накрахмаленная рубашка впивается в шею.

– Сокращение кадров путем отсева, – сказал он, оттягивая ворот, – не должно влиять на настроение коллектива.

Я украдкой глянула на своего босса Тео, но его постаревшее усатое лицо даже не шелохнулось. Бюджетников трудно уволить, но, кажется, эти новые бюрократы решили найти лазейку. А вот чего Хью и ему подобные не понимают, так это того, что строгость руководства не может мотивировать кого-либо в нашей сфере деятельности. Учреждение поощряет широкое мышление, а способность дышать необходима для прорыва науки. Университетские сотрудники буквально жизнь положили на свое дело. Но эти молодые люди – как на подбор молодые белые мужчины – не видят ничего, кроме собственной повестки.

Ныне эта повестка заточена на беспрекословное подчинение. Внезапный и продолжительный отъезд в Северную Флориду им явно не придется по вкусу.

Спускаюсь в холл посоветоваться с библиотекаршей отдела ботаники Делорес Константин. Она проработала тут последние сорок лет.

Делорес – живая память этого места и мой личный пример долгой карьеры. А еще у нее язык острый, словно стебель чертополоха.

Вдоль коридора, что ведет в отдел ботаники, выстроились шкафы, полные высушенных растений, разложенных на бескислотной бумаге. Сегодня мне кажется, будто я ступаю по оранжерее, по бокам свисают орхидеи и эпифиты, а в воздухе витает призрачный аромат влажного леса.

Захожу в библиотеку и зову:

– Делорес?

– Я здесь.

Она стоит на шатком табурете между битком набитыми рядами книжных полок. На уровне моих глаз из-под подола розовато-лиловой юбки виднеются голени в старческих пятнах. Делорес поднимает над головой два больших тома и ставит их на высокую полку.

– Ой, тебе помочь? В смысле, это разве не опасно?

Она смотрит на меня сквозь бифокальные очки «кошачий глаз», задвигает книги и спускается с табурета.

– Чего ты хотела, Лони?

Я рассказываю ей о звонке брата и о том немногом, что знаю о текущем состоянии моей матери.

Делорес не говорит: «Ой, мне так жаль».

Она просто ведет меня к своему столу, сдвигает в сторону стопку книг, даже не садясь вглядывается в экран, неловко изогнув шею, и щелкает мышкой.

– Видишь? – Указывает на что-то подруга. – Это форма FMLA. Заявление на отпуск по семейным обстоятельствам. – Она встает, выхватывает из принтера листок и протягивает мне увитой голубыми венами рукой. – Заполни, попроси восемь недель и езжай позаботься о маме.

– Восемь? Да кто ж мне столько даст?

Делорес упирает кулак в бедро.

– Необязательно использовать всё. Черт, да ты по закону можешь взять двенадцать, если надо. Но теперь, когда у нас тут костюмы разгуливают, лучше ограничиться восьмью.

– Двух недель в родных пенатах мне предостаточно, – заверяю я.

– Уважь свою мать, Лони.

У самой Делорес где-то есть дочь, но это больная тема. Они редко общаются. Пару раз, когда о ней заходила речь, подруга просто пожимала плечами: «Ей не нравится, как я раздаю советы. Но те, кого ты любишь, не обязаны любить тебя в ответ». И вновь принималась за работу.

Делорес укладывает на тележку очередную кипу томов.

– Проси восемь. Если потребуется всего две, вернешься досрочно как истинный и пламенный адепт своего дела.

Она натянуто улыбается и смотрит на меня. Ее глаза за стеклами очков кажутся огромными. Вообще, странно выбирать именно Делорес, чтобы посоветоваться насчет карьеры. Я специализируюсь на птицах, а вот подруга редко о них вспоминает. Она однажды постучала себя по черепу и заявила: «У меня там свободного места нет, милая. Сплошная ботаника, изо дня в день». Однако Делорес знает куда больше, чем кажется с виду, особенно о том, какие у нас тут порядки.

– Так что заполняй форму и иди в отдел кадров.

Именно этот совет мне и нужен. Я только успеваю дойти до дверей, как она берет очередную стопку и говорит:

– Запомни три вещи. Первое: институт не оплачивает отпуск по семейным обстоятельствам.

– Но…

– Второе: посмотри программы связей. Думаю, музей в Таллахасси заинтересуют твои услуги. Они платят напрямую, так что официально ты так и будешь числиться в отпуске.

– Программы связей?

Делорес шагает обратно к полкам.

– Посмотри.

Киваю, собираюсь уйти, но в последний момент оборачиваюсь: