Петр I. Материалы для биографии. Том 1, 1672–1697

XLVIII. Заговор Цыклера

Вокруг Петра было немало преданных ему людей, готовых поддерживать его во всяком его новом начинании, во всяком деле, как бы необычно оно ни казалось. Но такое отношение к царю было далеко не всеобщим. Далеко не все его предприятия были ясны и понятны и потому не могли находить к себе сочувствия, а кроме того, стали давать себя чувствовать своей тяжестью. Два последовавших один за другим похода на Азов, из которых первый сопровождался большими потерями и окончился неудачей, потребовали больших жертв от народа, вызывая новые, неведомые до тех пор повинности. Постройка судов в Воронеже для этих походов падала тяжелым бременем на южные города, обязанные доставлять материалы и рабочую силу; затем повинность кораблестроения приняла еще более широкие размеры и упала новой тяжестью не только на южные города, но и на все государство. В частности, для феодального класса морские планы создали неслыханную раньше, новую, личную повинность: обучение навигацкой науке, и притом обучение в чужих странах, за границей. Все эти явления, инициатором которых был Петр, были не таковы, чтобы возбуждать к нему расположение, а многое и в его личном поведении должно было вызывать удивление и осуждение среди современников, у которых мысль о царе соединялась с иными представлениями, выработанными в XVII в. Все это и питало чувства недовольства и раздражения, и с проявлениями этих чувств Петру пришлось теперь встретиться. Признаки такого настроения вскрываются для нас из дел, сохранившихся от учреждений тогдашней политической полиции, с которой соприкасались люди, не обладавшие достаточной выдержкой, чтобы не выражать недовольного настроения открыто. Но надо при этом заметить, что, конечно, далеко не все проявления недовольной мысли и раздраженного чувства могли стать известны политической полиции, и в тех случаях, когда такие проявления до сведения полицейских органов не доходили, они остаются для нас неизвестны.

В конце 1696 или в самом начале 1697 г. был арестован кружок лиц, собиравшихся в подмосковном Андреевском монастыре близ Воробьевых гор в келье строителя монастыря старца Авраамия, бывшего ранее келарем Троице-Сергиева монастыря. К этому кружку принадлежали стряпчий Троице-Сергиева монастыря Кузьма Руднев, двое приказных: подьячий Владимирского Судного приказа, на который была взвалена новая работа по кумпанскому кораблестроению, Кренев и подьячий Преображенской приказной избы Бубнов и, наконец, крестьяне подмосковного дворцового села Покровского братья Роман и Иван Посошковы. Из показаний арестованных видны предметы их разговоров и причины, вызывавшие в них чувство недовольства. Это, прежде всего, некоторые общие непорядки московской администрации, особенно живо задевавшие членов кружка из приказных. Жаловались на чрезвычайное умножение приказного персонала, на то, что развелось слишком много против прежнего дьяков и подьячих, что дьяческие и подьяческие места добываются куплей, что приказной среде является конкуренция со стороны священников и посадских людей — членов черных слобод, которые сажают детей своих в подьячие. Высказывались также сетования на злоупотребления высшего приказного персонала, начальников приказов — судей, которые без мзды никаких дел не делают, и происходили рассуждения, как эти злоупотребления устранить; говорилось, что мздоимство можно бы уничтожить, положив судьям достаточное жалованье — «лучше было бы, если бы им дано было жалованье, чем бы им сытым быть, а мзды не брать, и то было бы добро». В обсуждении подобных вопросов в келье Авраамия начинала, быть может, работать реформаторская мысль будущего писателя-публициста Ивана Посошкова, позже нашедшая себе выражение в его книге «О скудости и богатстве». Недостатки в администрации можно бы исправить, и такого исправления ждали от молодого государя с тех пор, как правление перешло к нему в руки. Но эти ожидания не сбылись; нравы и поведение государя отняли надежду на какие-либо улучшения. Поведение Петра было также темой особенно оживленных разговоров в келье Авраамия и подвергалось осуждению. Из показаний видно, что именно не нравилось и осуждалось в поступках Петра: покинул Кремль, не живет с царицей, и потому «престало быть чадородие» в царском доме, а к обильному чадородию в доме Романовых привыкли в XVII в.; упрям нравом, никого не слушает; возвышает любимцев незнатных людей — «нововзысканных, непородных людей»; при торжественном входе войск в Москву после взятия Азова, унижая царское достоинство, шел пешком за Лефортом, который ехал. Особенно резкое неодобрение возбуждали тяжелые для народа потехи; говорили «о потехах непотребных под Семеновским и под Кожуховом для того, что многие были биты, а иные и ограблены, да в тех же потехах князь Иван Долгоруков застрелен, и те потехи людям не в радость». Не оставался неизвестным даже и широкой публике странный и оскорбляющий религиозное чувство современников род потехи — все более развивавшаяся кощунственная игра в церковную иерархию, из которой вырастал будущий всепьянейший собор: «слова смехотворные и шутки, и дела Богу неугодные». Отмечалась также и жестокость государя, проявлявшаяся в необычном для царского сана слишком близком и непосредственном участии в пытках и казнях: в Преображенском у розыскных дел сам пытает и казнит. Беседы, на которых все эти предметы обсуждались, привели хозяина кельи старца Авраамия в такое сильное возбуждение, что он не выдержал и выступил с открытым обличением против царя, составил какие-то «тетради», в которых, между прочим, писал: «В народе тужат многие и болезнуют о том: на кого было надеялись и ждали, как великий государь возмужает и сочетается законным браком, тогда, оставя младых лет дела, все исправит на лучшее; но, возмужав и женясь, уклонился в потехи, оставя лучшее, начал творити всем печальное и плачевное». Это выступление и повлекло за собой арест всего кружка. Авраамий был сослан в Голутвин монастырь, Руднев, Кренев и Бубнов были биты кнутом и сосланы в Азов в подьячие. Посошкову, к счастью для русской публицистики, удалось оправдаться. Он показал, что с Авраамием он знаком третий год; Авраамий призывал его к себе по делу устройства станков для отливки монеты, которые должны были быть поднесены государю; никаких слов против государя он не говорил, что и было подтверждено Авраамием[672].

Людей, выступающих перед нами в деле монаха Авраамия, можно по их положению отнести к средним слоям; это — монах-строитель монастыря, монастырский стряпчий, приказные чиновники и зажиточные государственные крестьяне. Их недовольство вылилось в форму смелого и открытого, но довольно наивного письменного протеста. В раскрытом вслед за этим делом замысле Цыклера, о котором Петру было донесено 23 февраля, проявилась вспышка недовольства в более высоком служебном кругу; здесь обнаружены были планы гораздо более угрожающие и опасные. В этой чиновной и родовитой среде также недовольны были Петром, порицали его намерение ехать за границу, старались угадать и предсказывали ход событий в том случае, если бы с государем приключилось в этой поездке что-либо недоброе, высказывали свои политические предположения, в особенности же были раздражены посылкой знатной молодежи в чужие края для неведомой науки. Помимо этого общего недовольства распоряжениями и поступками Петра у лиц, привлеченных вместе с Цыклером, можно заметить еще и чисто личные мотивы раздражения против царя, которых в кружке монаха Авраамия, очевидно более идейно настроенного, не было заметно: это — неудачи в карьере, неудовлетворенное честолюбие, обманутые надежды, тягостные служебные назначения. И у Цыклера, и у каждого из его родовитых знакомцев непременно есть такая личная обида, которая и вызывает в них чувство злобы к Петру. Сам Цыклер — тип честолюбца-неудачника. По происхождению сын «полковника из кормовых иноземцев», но совсем уже обрусевший, он начал службу с 1671 г., следовательно, ко времени заговора был уже человеком немолодым: имел не меньше 40 лет от роду. Стряпчий с 1677 г. и стольник с 1679 г., он принимал деятельное участие в стрелецком движении 1682 г., соединяя с придворным чином стольника также должность подполковника Стремянного стрелецкого полка, пользуясь большим влиянием у стрельцов и действуя в пользу Милославских, с главой которых, боярином Иваном Михайловичем, он был близок. Он был хорошо известен царевне Софье и пользовался в ее глазах по своему влиянию на стрельцов большим авторитетом. Его после боярских убийств в мае 1682 г. она призывала и просила унять расходившихся стрельцов. Когда взошла звезда Шакловитого, он в своих честолюбивых расчетах подлаживается к нему, и Софья, если только верить данному Цыклером последнему перед казнью показанию, настолько считала его своим и надежным человеком, что перед первым Крымским походом часто призывала его к себе и подговаривала вместе с Шакловитым убить Петра. Это не помешало ему, однако, когда началась распря между братом и сестрой в 1689 г., почуяв, на чью сторону склонится перевес, первым по зову Петра перейти с 50 стрельцами Стремянного полка, которым он командовал в чине полковника, к Троице, и есть известие, идущее от такого достойного доверия свидетеля, как Гордон, что Цыклер сам же тайно просил Петра вызвать его к себе, чтобы иметь благовидный предлог для перехода. В награду Цыклер получил прибавку к окладу. Весной 1692 г. он был из стольников и полковников произведен в чин думного дворянина, т. е. сделан членом Боярской думы[673], а вскоре затем был назначен воеводой в отдаленное, но доходное Верхотурье, которым правил до 1695 г. Но этим и закончились его служебные успехи. Перейдя на сторону Петра, он не сумел приобрести его доверия, как приобрел его П. А. Толстой, также когда-то приверженец Софьи. Петр не мог забыть в Цыклере смутьяна 1682 г., человека, близкого к И. М. Милославскому. Цыклер жаловался, что государь называет его бунтовщиком и собеседником Ивана Милославского, и высказывал обиду, что, бывая в домах у других, Петр ни разу не посетил его дома.

Последней каплей, переполнившей чашу его недовольства и раздражения, было назначение его 12 ноября 1696 г. в Азов к постройке Таганрога — серьезное, деловое поручение, которое он, однако, счел за тяжелую ссылку. Злоба против Петра породила в голове его страшные умыслы, и он стал давать волю языку, срывая раздражение и подыскивая послушные руки для исполнения своих планов. Сохраняя, видимо, влияние в своем бывшем Стремянном полку, Цыклер начал вести возбуждающие разговоры с офицерами этого полка, касался предстоящей заграничной поездки Петра, указывал на неуместное назначение Лефорта послом, на разорительность посольства для казны. «Ныне великий государь идет за море, — говорил он пятисот-ному Стремянного полка Елизарьеву, — и как над ним что сделается, кто у нас государь будет?» На ответ Елизарьева: «У нас есть государь — царевич» — Цыклер, проводя идею избирательной монархии, возразил: «В то время кого Бог изберет, а тщится (старается) и государыня, что в Девичьем монастыре». В беседе со стрелецким пятидесятником Василием Филипповым он говорил: «В государстве ныне многое нестроение для того, что государь едет за море и посылает послом Лефорта и в ту посылку тощит (тратит) казну многую, и иное многое нестроение есть, можно нам за то постоять». Вызывая возбуждение в стрельцах, он не удержался от похвальбы, срывая злобу на свое назначение в Азовский край, поднять восстание среди донского казачества. Разговаривая с тем же пятидесятником Василием Филипповым по поводу приезда в Москву донских казаков — зимой 1696/97 г. в Москву приезжал донской атаман Фрол Миняев, и, конечно, с немалой свитой, — по поводу слов Филиппова, что казаки, как он слышал от одного из них, недовольны выданной им за взятие Азова наградой, что их прельщает на свою сторону, подсылая к ним грамоты, турецкий султан и что они подымутся, как и при Стеньке Разине, Цыклер сказал: «Как буду на Дону у городового дела Таганрога, то, оставя ту службу, с донскими казаками пойду к Москве для ее разорения и буду делать то же, что и Стенька Разин». Это было не более как пустое бахвальство. Цыклер отлично понимал, к каким социальным последствиям привело бы движение казаков. «Будет от того разоренье великое, — говорил он тому же собеседнику, — и крестьяне наши и люди все пристанут к ним». Наконец, переходя от слов к делу, Цыклер подговаривал стрельцов покончить с виновником всех этих настроений, убить государя. «Изрезать его ножей в пять», — говорил он пятидесятнику Силину; «Как государь поедет с Посольского двора, и в то время можно вам подстеречь и убить», — подстрекал он Василия Филиппова, поручая ему про то убийство и другим стрельцам говорить. О таком же убийстве он толковал и с третьим пятидесятником, Федором Рожиным.