Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

Паника и смятение

Летом 1941 года немцы быстро занимали один город за другим. Шквал отчаянных телеграмм, сообщений и сводок от военачальников, партработников и рядовых граждан хлынул в адрес Сталина, Георгия Маленкова и других партийных руководителей. Директива от 29 июня предписывала местным советам и партийным организациям проявлять «смелость, инициативу и сметку». Однако Большой террор 1935–1939 годов приучил к иным правилам выживания: не принимать решений без письменных распоряжений начальства, прерывать общение со всеми, кто находится под подозрением, и заблаговременно доносить на других, чтобы обезопасить себя[84]. Подобные стратегии не способствовали развитию инициативы и солидарности, необходимых для формирования единого, сильного сопротивления. Политическое управление Красной армии (ПУ РККА) регулярно сообщало ЦК последние новости о политической и военной обстановке на фронте, а рядовые граждане и партийные активисты тоже считали своим долгом «сообщать»[85]. Наблюдая панику и смятение, они просили Сталина и ЦК наказать виновных и восстановить порядок. Иных, впрочем, в условиях отсутствия военного и административного руководства заботило не столько наказание, сколько желание получить хоть какие-то инструкции.

Так, житель Мозыря, города в Полесской области (Белоруссия) с населением около 17 500 человек, расположенного на берегах Припяти, отправил Сталину гневную телеграмму с обвинениями в адрес местного совета, партии и сотрудников НКВД. Он писал, что Мозырь кишит бегущими солдатами и беженцами. Издав распоряжение жителям Мозыря оставаться на месте, многие крупные чиновники, включая главу НКВД, отправили свои семьи из города и сами бежали под покровом ночи. Их действия вызвали панику и ярость среди оставшихся[86]. Около трети населения города составляли евреи, большинство которых вскоре было убито нацистами. Схожие примеры паники и бегства можно было наблюдать в городах и селах вдоль всей линии фронта. Член ПУ РККА на Северо-Западном фронте извещал ЦК, что в деревне Глубокое Опочецкого района местные партработники, директор водочного завода, судья и единственный милиционер в панике бежали 6 июля, когда фронт был еще в ста километрах. По словам автора письма, вследствие этого преступного поведения жители начали грабить магазины, молочный и водочный заводы[87].

1 июля члены штаба обороны города Ельни Смоленской области и работники районных партийных организаций написали в Политбюро, что в результате временного успеха немцев в разных областях Западного фронта, особенно на минском направлении, паника охватила военное командование разных территорий, а местные партийные и ответственные работники пребывают в паническом бездействии. По словам авторов письма, члены областного военного командования в Смоленске, завидев первые самолеты люфтваффе, отправили своих жен на восток, в Ельню. На следующий день глава областного военного командования поручил дежурному офицеру в Ельне передать привет его жене, но это личное сообщение содержало полноценные инструкции, передававшиеся по цепочке дальше. Авиационная часть в Ельне не получила никаких инструкций, и ее командир, как отмечали партработники, был совершенно сбит с толку. Всю ночь над головой летали вражеские самолеты, и люди боялись, что германские войска прорвут линию фронта. В ночь на 26 июня начался яростный обстрел, продолжавшийся до утра. Восходящее солнце осветило двух убитых красноармейцев, павших жертвой дружеского обмена выстрелами, вызванного паникой. Партийные работники и члены горсовета Ельни не получали инструкций от начальства в Смоленске, переставшего отвечать на звонки. Члены местного райкома язвительно добавляли: «Почти единственная директива, которую получили 27 июня 1941 года датированная 23 числом этого месяца, где Облисполком требует сведения о состоянии церквей и молитвенных зданий в районе. Читаешь эту директиву и невольно думаешь, неужели сейчас больше нечем заняться. Получилось так, что каждый район предоставлен сам себе»[88].

Между тем перед ответственными работниками в Ельне стояли вопросы, требующие безотлагательного решения. Прибыло множество эвакуированных, нуждавшихся в пище и убежище, в том числе семьи военного командования. Новобранцы возвращались в город, потому что не могли найти свои части. Ежедневно приходили добровольцы, стремившиеся на фронт. Местная администрация, не имея никаких инструкций, попросту не знала, что отвечать людям. По словам авторов письма, они записали в армию около 2000 человек из района, провели с ними курс военной подготовки и даже сформировали полк, но остро нуждались в вооружении и были лишены даже самых элементарных сведений о ближайшем фронте. В Ельню хлынула волна перепуганных беженцев, кричавших, что Минск уже взят и что немцы занимают Смоленскую область. Как отличить правду от провокации?[89] Командиры и партийные работники просили Политбюро создать орган, планомерно занимающийся эвакуацией жен и детей с учетом достоверных сведений о положении на фронте, и отправить на фронт всех членов партии, оставив в регионе лишь небольшую группу. Они твердо заявили: «Мы не имеем права эвакуироваться. Наша задача бить врага до полного уничтожения». Они призывали к порядку и согласованным коллективным действиям: «Если каждый командир или руководящий советский партийный работник начнут заниматься эвакуацией своей семьи, то защищать родину будет некому». Наконец, они просили Политбюро и лично Сталина «ударить по паникерам и всем, кто способствует рождению паники»[90].

Смоленская область была не единственной прифронтовой зоной, где военное командование и гражданская администрация действовали, не располагая никакими сведениями и инструкциями. Но даже при наличии таковых местные ответственные работники оказывались перед страшным выбором. В Речице, городе в Гомельской области на юго-востоке Белоруссии, районная администрация получила распоряжение из области об эвакуации населения 28 июня. На следующий же день районный прокурор написал гневный донос прокурору СССР, сообщая об истеричной реакции местных властей. Они уничтожили часть секретных документов, остальные выбросили во двор, а некоторые покинули свои кабинеты, оставив бумаги нетронутыми, а двери широко распахнутыми. Утром они вывезли свои семьи, в полдень сказали всем эвакуироваться и сразу же пустились в бегство. Женщин и детей отправили даже без еды. Уже в первой половине дня рабочие ушли с заводов. На Днепре к причалу выстроилась огромная очередь в надежде сесть на пароход, иные же добирались до другого берега вплавь и пешком шли на восток. Но когда стемнело, а суда так и не пришли, изнуренные люди, попытавшиеся было эвакуироваться, под дождем поплелись домой. Они не знали, куда еще податься[91].

Сначала прокурор хотел, чтобы районную администрацию судили за измену родине: «Я думаю, что эта выдумка с эвакуацией ввела большую панику и это, очевидно, было сделано враждебными элементами с целью». Но в следующей же фразе выразился менее резко: «Если даже и это исключить, то за такую неорганизованность и созданную панику при эвакуации нужно привлечь к уголовной ответственности». Все еще придерживаясь прежних требований, он попросил провести расследование: «Я прошу Вас тов. Бочков командировать на место представителя прокуратуры СССР для расследования этого факта, так как мое обращение в Гомельскую областную прокуратуру не нашло поддержки, а где находится сейчас Прокуратура БССР я не знаю, сам же заняться этим делом я не в состоянии, во-первых потому, что тут связано с областными руководящими работниками, а во-вторых, что я сам нахожусь с оружием в руках в отряде обороны, хотя фронту в Речице не бывать, в этом я уверен»[92]. Прокурор не понимал, насколько изменилась обстановка. Расследование едва ли отвело бы неотвратимую угрозу оккупации. 10 июля местные ответработники вернулись в Речицу, но через шесть недель в город вошли немцы. Такая же паника и неорганизованные попытки эвакуации происходили в других небольших городах и селах. Когда немцы уже шли по Белоруссии, председатель Насвинского сельсовета получил из района распоряжение о немедленной эвакуации. Однако ему не дали никаких указаний относительно того, куда ехать и как перевозить людей, продовольствие и животных[93]. В деревне Медведь на Северо-Западном фронте местные чиновники бежали вместе с семьями, оставив детей и стариков из колхозов блуждать в лесах. Один пожилой колхозник прямо заявил, что руководство бросило их на произвол судьбы[94].

Местная администрация не знала, как быть с хлебом, скотом и колхозной техникой. Директивы о тактике «выжженной земли» не сулили ничего хорошего остающимся. На севере, в окрестностях Тихвина и Волхова, районное начальство распорядилось, чтобы крестьяне прекратили сеять, а председатели колхозов раздали крестьянам запасы зерна. Комиссар батальона, стоявшего в этом регионе, не испытывал особого сочувствия к крестьянам и написал в ЦК, критикуя такое решение и заявив, что как коммунист считает своим долгом сообщить о создавшемся беспорядке. По его мнению, разумнее было бы передать эти запасы армии. Он с негодованием отмечал, что колхозники всё съедят[95]. К юго-западу от Москвы, в Курской области, местный судья и член партии возмущался, что сельская администрация не собрала урожай и не сдала зерно государству. Хотя НКВД и районная милиция предупредили местных ответработников, чтобы они не забирали грузовики и тракторы, а эвакуировали машинно-тракторные станции, те использовали самоходные машины для эвакуации своих семей. Однако проверить эти утверждения оказалось невозможно: в начале ноября Курск заняли немцы, и все обвинения заслонила куда более серьезная угроза[96].

Бегство местной администрации нередко сопровождалось грабежами. В страхе перед надвигающейся оккупацией местные жители разоряли магазины и склады. Но следовало ли винить людей, присваивавших имущество, если территорию вот-вот должен был занять враг? Следуя инструкциям, обозначенным в постановлении от 29 июня, председатель совхоза в Волотовском районе угнал стада скота и свиней общей численностью около тысячи голов. Некоторые жители увидели в его действиях сигнал к разграблению всего продовольствия и ценностей, еще остававшихся в совхозе. Многих работников совхоза их поведение ошеломило[97]. Член ПУ РККА на Северном фронте отмечал, что речь идет не об отдельных случаях – то же самое происходит в других районах и деревнях[98]. Зачастую ценная сельскохозяйственная техника оставалась стоять на машинно-тракторных станциях или в полях, поскольку военные и бегущие члены администрации уже забрали весь бензин и машинное масло[99].

В сельсоветах не знали, как понимать постановления о тактике «выжженной земли» от 26 и 29 июня и как им следовать. Некоторые без необходимости уничтожали ценное имущество, другие колебались и позволили немцам захватить технику. В начале августа член ПУ РККА написал длинное письмо, резко критикуя ответственных работников по всей Украине за бездействие. Он возмущался, что они не уничтожают ценности, которые в итоге достаются врагу. Они сидят на чемоданах и усаживаются в машины в ожидании отъезда. Эвакуация Шполянского района Черкасской области (Украина) вылилась в стихийный массовый исход. Директор мельницы и начальник пожарной бригады сбежали, а председатели колхозов и совхозов прихватили с собой столько имущества, сколько смогли унести. Крестьяне быстро распродали оставшихся лошадей, телеги и боеприпасы. Кое-где местные бюрократы, забиравшие у крестьян имущество и скот, приводили их в ярость. В Сумской области на северо-востоке Украины администрация забрала лучших лошадей и товары из магазинов, ничего не оставив колхозникам. Крестьяне восприняли ее действия как попросту воровство, но представителя ПУ РККА беспокоило то, что осталось. Удостоверившись, что в области еще достаточно домашнего скота и солидные запасы зерна, он заметил, что враг получит полноценную продовольственную базу. Он высказал опасение, что в отсутствие администрации, способной организовать сопротивление, у крестьян не останется выбора, кроме как приспосабливаться к немцам[100]. Некоторые крестьяне с надеждой ждали прихода немцев и открыто предрекали конец советской власти и ликвидацию колхозов. Один крестьянин из группы, посланной копать противотанковые рвы, призывал своих товарищей бросить работу, заявив, что Гитлер освободит их, а сам он скоро получит свои тридцать гектаров земли с собственными лошадьми и коровами[101]. В середине августа немцы достигли портовых городов – Николаева на реке Буг и Херсона на Днепре. Переправить через Днепр и Буг крупные поголовья скота оказалось трудно, и многие животные остались на территориях, вскоре занятых врагом; суда, вывозившие из Херсона зерно, несколько раз бомбили. Когда администрация покинула города, местные жители разграбили склады[102]. 6 августа глава ПУ РККА на Южном фронте, наблюдая переполох в местных советах, предложил ЦК передать всю власть в радиусе 70–100 километров от линии фронта в руки военного командования. Такое предложение было равносильно открытому признанию, что местные партийные организации и советы утратили контроль над ситуацией[103].